то ли ей надоели эти глупости — размеренно пересекает наше поле зрения,

равномерное прямолинейное движение, как учили в школе, и даже длинная

мандариновская шея, которая все тянется и тянется над моим плечом к

двери, не в силах угнаться за ним.

Его кадык с хрустом дергается у меня над ухом. Холостой выстрел,

пом комвзвод!

— Стой! Кто идет? — слышим мы бодрый возглас Грача, и это уже

так интересно, что мы оба вываливаемся из караулки.

Грач стоит перед магазином, уперев руки в бока и выставив живот с

кинжалом, и безо всякого снисхождения рассматривает девицу.

— Ты, салага, очумел? — бодро дает она ему сдачи. — Мы тут

всегда ходим!

— А теперь не будете! Двадцать метров правее, и не пререкаться с

часовым.

Он решительно идет на сближение. Замысел у него довольно

прозрачный. Кинжал, конечно, в ход не пустит, ну а руками

покомандовать не откажется.

Девица сворачивает с тропинки, уступая приказу.

— Часовой! — хлещет она Грача по незащищенным местам. —

Салага ты зеленая! Долдон старательный!

— Иди-иди, кочерыжка! — мужественно отбивается Грач. —Я вам

тут наведу порядок. По воздуху будете летать.

Мандарину активность подчиненного нравится, но он делает Грачу

замечание за лишние разговоры — часовой имеет право только на

несколько уставных фраз: «Стой! Кто идет? Караул на месте, разводящий

ко мне! Ложись! Стрелять буду!»

— Так точно! — говорит Грач. — Следующую буду стрелять без

разговоров.

— В восемь часов я сменяю Грача. Вечер накатывается быстро, через

полчаса будет совсем темно. Барак светится, как пароход, хотя, наверное,

однопалубные не бывают такими длинными. Но можно представить, что это

трехпалубный и сейчас он тонет, осталась только одна палуба, на которой

бурлит предсмертная суета.

— Чтоб муха не пролетела! — напутствует меня Грач и ржет. — А я

вздремну маленько.

Мандарин заботливо поправляет мне пояс с кинжалом, но никаких

указаний не дает. И я понимаю, что он уже не в восторге от Грачиной

активности, но. формально Грачик был прав — постороннему подходить к

посту ближе чем на двадцать метров запрещено, и упрекать Грача Мандарину

не за что. Я бы сказал Грачу, что я думаю про этот энтузиазм, но ругаться с

ним при Мандарине мне не хочется, и я злюсь про себя и жалею, что в

подходящую минуту от этой злости ничего не останется.

Не успели мы еще с Мандарином вернуться тогда и караулку, как Грач

опять кричит — следующую заворачивает. И пошло. Работа у них кончилась,

что ли, женщины и девчонки шли одна за другой, а Грач уперся и не дает

идти мимо, магазина, Одному ему с этой массой было не справиться, и мы с

Мандарином вернулись и тоже кричали. Занятие малоприятное.

А Грач как обалдел. То ли застоялся, то ля власть так его опьянила —

вещает на всю округу. Нас, конечно, тоже ругают последними словами. А

Грач тем, кто потише, кто спокойно спрашивает, почему новый порядок,

доверительно сообщает, что в магазин завезли импортные кофты и поэтому

стеречь приказано особенно строго. Самым покладистым он шепчет, что

записывать на кофты будет он лично в шесть часов утра.

— А ну отходи! —для конспирации он тотчас переходит на крик. —

Часовой есть личность неприкосновенна я, а также знамя и хоругвь!

Последнее уже совсем не по Уставу, и Мандарин опять делает ему

замечание.

Но к восьми, когда я заступил, поток женщин уже иссяк. Помощи не

требовалось, и Грач пошел чесать Мандарину пятки, чтобы разрешил

поспать. Я постоял на опустевшей тропе войны, решая, что буду делать,

если на ней кто-нибудь появится.

Кричать не хотелось, но и не кричать тоже нельзя — Мандарин и Грач

подумают, что я испугался, скажут, что роняю марку. Но, с другой