такой же матерью. Невыносимость ее объяснялась тем, что она была

безгранично добра и самоотверженна, старалась чуть ли не одна везти

домашний воз, всех кормить, холить. И была в этом своем стремлении

чрезвычайно навязчива, отбиться от ее приставаний не было никакой

возможности.

Впрочем, невестке, исповедующей в критические минуты принцип «не ты

меня родила!», еще как-то удавалось защититься, но Евдокимов пощады от

своей матери не видал и не раз утром, стоя в набитом тамбуре электрички, с

подвыванием мчащейся к Киевскому вокзалу, думал, что притиснутые к нему

люди слышат, чувствуют, как колотит его нервная дрожь после разговора с

любимой мамочкой — может, и правда слышали.

Спор мог возникнуть из ничего, из ерунды (только так он и возникал) —в

каком белье, простите, Евдокимов сейчас пойдет? Теплом или нет.

— Мне же, черт побери, пятый десяток! — вопил выведенный из себя сын.

— Для меня ты все равно еще маленький, — парировала Вера Яковлевна, —

ну одень, пожалуйста. Успокой меня.

Вот такие казни египетские приходилось терпеть в любое время и по любому

поводу. А что делать? Разъехаться? Но это кара похлеще — оттолкнуть от себя,

может быть, самого близкого человека, ближайшего, только потому, что он

слишком привязан к тебе. К тому же и практическая сторона имеется, как ни про-

тивно об этом говорить, —Яшка почти целиком на руках у Веры Яковлевны. Сам

Евдокимов в эту игру вступает только в субботу и воскресенье, если, конечно, не в

командировке, у жены нагрузка приличная (да еще почасовая работа в другом

институте), и дорога съедает в день три часа, как минимум. И надо ведь еще и

покупки сделать, в очередях постоять. А у Веры Яковлевны к тому же бзик — ее,

скажем, колбаса, продающаяся в их районе, не устраивает, подавай только из

Елисеевского или, на худой конец, с Калининского проспекта. Но если даже

отмахнуться от этого заскока, все равно кое-что в центре покупать нужно — в их

районе ассортимент не слишком богатый, иногда даже яиц не найдешь. И

получается — там постоишь, здесь — еще часа два ежедневно.

Без Веры Яковлевны они погибли бы, раз ребенок в детский сад не ходит. А

отдавать его или не отдавать— дебатируется уже года три, так, вероятно, до

школы этот вопрос и не решится.

А тут еще чуткость Веры Яковлевны — поняла она, что случилось у них что-

то, переживает, но спросить не решается — вернее, боится вмешиваться. Целую

ночь проворочается, утром еле встанет, и, пока любимейшего кофе громадную

бадью не выпьет, все кажется, что сейчас упадет. Но вот кофе выпито, Вера Яков-

левна собирает со стола грязную посуду к себе поближе, чтобы нести ее на кухню

(Яшка уже что-то проглотил, включил проигрыватель и наплясывает «Утренний

туман, голубой обман, та-та-та та-та-та, счастья талисман»), и засучивает рукава

— «У кого какие на сегодня жизненные планы?» День начинается — обык-

новенный, нормальный день, но в глазах у Веры Яковлевны все еще тревога.

Эта командировка кстати пришлась.

12

Снова радио:

—

Внимание! К сведению встречающих. Прибытие рейса двадцать

шестого Москва—Анадырь задерживается до трех часов по метеоусловиям

Анадыря. Время московское. Повторяю...

«Для идиотов, —подумал Евдокимов. — Значит, до тринадцати по-нашему, до

обеда. Ну и хорошо, а то посадили бы — а пассажиров куда? Здесь и так не про-

толкнуться».

Он с тоской поглядел в ту сторону, где теперь уже редко, но все-таки хлопала

дверь — не протолкнуться. Почему-то ему очень захотелось выйти сейчас хотя бы

ненадолго на улицу — глотнуть свежего воздуха, обжечь лицо на морозном ветре,

пройти хотя бы несколько шагов и бросить куда-нибудь этот чертов сверток с

рыбой.

—

Что там, а? —спросил он притулившегося рядом парня в какой-то

необыкновенной меховой куртке — из собаки, что ли, или из волка.

—

Где? — спросил парень.

—