ведь видел уже, наверное, не раз такое. Так что ничего я своим жестом не

изменю, мир не переделаю. А парень хороший, стесняется, наверное, —в

самую последнюю минуту сунул. Хорошие у нас все-таки люди».

3

С таким радостным настроем Евдокимов перелетел лиман.

Сели рядом с полосой, долго дожидались автобуса, и, пока ждали, стал

заметен ветер — противный, прожигающий, метров так на двенадцать.

Настрой все не покидал Евдокимова, и он с теплым сочувствием при-

глядывался к попутчикам, плясавшим вместе с ним метрах в двадцати, от

вертолета, и старался определить, выделить из них тех, кто здесь чужой,

временный и полетит сейчас на сверкающем лайнере в Москву, а кто

останется, а если и полетит, то куда-нибудь еще дальше, где и холоднее, и

неудобнее, и, господи боже мой, как они там вообще живут? А ведь они не

только живут — еще что-то делают.

«Как же надо беречь этих людей, — думал Евдокимов, гордясь своей

добротой, переходящей в терпимость,— этот золотой фонд, передовой отряд

– технического и социального прогресса! Именно так, потому что освоение

Севера — задача исторического масштаба. И пусть делается здесь далеко не

все и не всегда так, как надо, но ведь делается в условиях, порой превы-

шающих человеческие возможности — во всяком случае, наши

представления об этих возможностях. Да я бы им всем медаль давал после

десяти лет жизни здесь, а через пятнадцать — орден».

Далее мысли его обернулись к собственной судьбе, он подумал, что хоть

двадцать лет прослужи еще в нынешнем месте, —не видать ему никакой

награды, как своих ушей, хотя и нервотрепки хватает, и в такие вот уголки

приходится добираться, а зарплата такая, что не разбежишься...

«А сумел бы я, — думал он дальше, — приехать пода насовсем — лет

этак на десять—пятнадцать? Ведь мы годы северной жизни немалые — и без

фантастических медалей и орденов. Сумел бы прижиться здесь и стать

таким, как они? Едва ли».

Скрипучий автобус — городская модель, выглядевшая здесь, в холод и

ветер, совершенно несуразно, — наконец появился. В его. заиндевелых

стенах было несколько теплее, но все равно Евдокимов еле удерживался,

чтобы не завыть дрожащим — оттого что иге его нутро тряслось в

полусмертельном ознобе, — перепуганным голосом: «Да кончится ли это

когда-нибудь! А вы говорите — приехать сюда насовсем! Да ни и жизнь!

Дудки!»

В промерзших ботиночках, едва не плача, он первым из всех пассажиров

одолел последние пятнадцать (двадцать, тридцать — не до счету, лишь бы

только это скорее кончилось), последние метры заледеневшего наста, дернул

прихваченную морозом дверь, потом, через тамбур, еще одну и с ходу

ткнулся в чью-то могучую спину, потому что крошечное пространство

аэровокзала было набито битком. Размахнувшаяся дверь придала ему новое

ускорение, и он ткнулся в эту спокойную спину еще раз. А потом, по мере

того как входили остальные пассажиры вертолета-автобуса, бился об нее за

разом раз, прикрыв на всякий случай лицо рукой с портфелем — от

справедливого возмездия.

Ему снова захотелось закричать. Теперь уже что-нибудь и вовсе

жалобное, что-нибудь вроде: «Я больше не буду! Простите меня,

пожалуйста! Я больше этого никогда не буду!»

Может быть, он даже шептал эти слова, но ни он сам и никто не слышал

их, потому что, перекрывая все голоса, заговорило радио:

— Вылет рейса, двадцать седьмого, следующего по маршруту Анадырь

— Тикси — Москва, задерживается в связи с неприбытием самолета...

— Повторяю для идиотов, — сказала спина каким-то очень

неожиданным — Евдокимов даже не сразу понял, что женским, — голосом.

— Разве они когда-нибудь вовремя прилетали?

4

«Так, — сказал себе Евдокимов, — значит, так...»

После объявления прошло минут десять, прежде чем он опомнился и

сумел сформулировать эту важную для себя мысль. За это время движение