массы переместило его от входной двери —вперед и немного влево, к

стойкам регистрации. Широкая добрая спина отплыла вправо, и теперь, до

хруста вывернув шею, Евдокимов смог увидеть каштановую прядь,

выбившуюся из-под ушанки, и кончик носа. Почему-то в эту минуту ему

очень нужно было разглядеть ее.

Между тем выяснение и уточнение позиции продолжалось: «Значит, так

— неприбытие. Или ё — неприбытие? А это что значит? Не-при-бытиё? Я и

говорю, чтобы меньше толкались. А куда оно прет, если регистрации все

равно нет? Нет, наверное, все-таки не так. Тут, наверное, какое-то слово

пропущено. Не при-ком-то-бытие. А при ком? Тут нужно что-то подставить,

как в кроссворде, и тогда все сразу сойдется и станет ясно. А какое бытие?»

Стоять было тесно по-прежнему, к тому же обе руки заняты — портфель

и сверток с рыбой, и это ограничивало свободу передвижения и

ориентировки. Но и так было ясно, что аэровокзал — крохотулечка, метров,

наверное, сто, а то и семьдесят квадратных. На этом мизерном пространстве

находилось человек сто пятьдесят с вещами, а также кресла, конечно,

занятые, стойки регистрации, весы (на них тоже сидели). Где-то вдали, за

телами и вещами, угадывалась, унюхивалась по помойному запаху

слаборазведенного кофе с молоком, коричневатой такой бурды, и буфетная

стойка. Но было до нее, как до бога. Хорошо, что Евдокимов успел

позавтракать в гостинице.

«А на сколько же он все-таки задерживается?» — подумал Евдокимов и

сам удивился спокойной мудрости этой мысли: конечно, самолет прилетит,

объявят посадку, и сразу все это кончится, нужно только узнать, когда

самолет прилетит. Но как узнать, если не пошевелиться, а радио молчит —

полное отсутствие информации, сенсорный голод.

И тут опять пришла мысль о Тростянском —двадцать пять рублей, о

справке — будет строгой и объективной, о Листоедове — теперь-то уж не

подкопается, да и вообще какие могут быть претензии к человеку,

пережившему такие злоключения и сдавливания со всех сторон.

Этот слой вопросов проскочил легко, без задержки - еще в машине когда

ждали вертолет, все было ясно. Что там еще — в смысле первоочередных

задач? Дом. Динь-дом! Динь... Слышен звон кандальный. Твой дом, твой

дом — распрекрасный, дальний. «Кинь дом, кинь дом» — слышно там и тут.

Это вас повестка вызывает в суд.

«Надо же, — удивился он, — песню сочинил! Ну-ка, а еще?»

Но тут проснулось радио и объявило посадку на местный рейс. Толпа

пришла в движение, как будто все только и собирались лететь в Залив

Креста, а на самом деле из-за тесноты, выпуская немногих счастливцев на

улицу. В этой суматохе Евдокимова развернули раза три вокруг его

собственной оси, и потом он еще минуту отыскивал свое прежнее

положение и, как только нашел, извернулся направо, в надежде увидеть ту

самую женщину. Но Спина улетела, наверное, или вынесло ее потоком

счастливцев на улицу —хотя это вряд ли, ее не вынесешь. Так или иначе, но

Спины не было, и Евдокимов вдруг почувствовал такую боль, такой ужас

одиночества, что хоть кричи.

Работая локтями, благо стало чуть свободнее, он пробился к автомату и

набрал номер Туркина.

— Василий Романович на объектах, — ответила секретарша, — звоните

после обеда.

Параллельно в трубке звучало радио — родина слышит, родина знает.

«В Москве час, — сказала диктор, — Передаем ночной выпуск «Последних

известий».

5

— ЦСУ сообщает: трудящиеся промышленных предприятий еще трех

союзных республик —Латвии, Белоруссии и Азербайджана рапортовали о

досрочном выполнении годовых заданий. Это результат дальнейшего...

«Она уже спит, конечно, — подумал Евдокимов и представил

зеленоватый — из-за широких и длинных, во всю стену, штор — мрак

спальни в их квартире на двенадцатом этаже, сладкий запах ее ночного

крема, вялую мягкость беззвучной постели, услышал частое посапывание

четырехлетнего Яшки, свернувшегося рядом на кушетке за приставленным

— чтобы не упал — стулом, увидел в промежутке штор тихую панораму

спящего микрорайона, состоящего из длинного ряда бесконечных