пятиэтажек, очерченного такими же темными пиками шестнадцатиэтажных

домов, бессонные глаза далеких каркасов-строек за Аминьевским шоссе.

Все было, как и тогда, когда он вставал с ее кровати после недолгого и

безмолвного сближения и шел на свой диван в большую комнату, успев

увидеть мельком в промежутке штор мягкий снежок, засыпающий всю эту

панораму, и услышать, сверх всего, тихий шум, идущий от

иллюминированной градирни.— Уже второй, должно быть, ты легла, в ночи

млечпуть...»

Утром он приглядывался к жене, стараясь увидеть, заметить хоть что-то

необычное: не каждую же ночь он приходил к ней, в конце концов, должно

же это хоть как-то на нее действовать, пусть не в лучшую — хоть в какую

сторону. Но ничего не видел — обыкновенное спокойствие, размеренная

деловитость, привычная мягкость. Встала раньше, заглянула в большую

комнату — послушай Яшку, пока я умываюсь. Потом каша или омлет для

Яшки, пока он или одевает ребенка, или умывается-бреется, если ребенок

еще досыпает. Дружеская перепалка со свекровью, которая встает позже

всех, потому что страдает бессонницей, — из-за того, кто будет варить

кофе, при этом одна норовит оттолкнуть другую от плиты, кухонные

энтузиастки и верные друзья. Потом кофейная церемония за столом, в

которую вплетаются и Яшкины капризы, желающего невесть чего с утра

пораньше —на эскалаторе, например, покататься («Иди обувайся!» —

говорит ему Евдокимов, и Яшка с восторгом сползает со стула), и

агрессивные вылазки вконец проснувшейся Веры Яковлевны и норовящей

подбросить им — всем и каждому в отдельности — лучшие кусочки того

или другого, которое она, конечно, с нынешнего утра не любит всю жизнь.

Заключительный марафет, пока он одевается, чтобы уже уходить (он уходит

раньше). Дежурный поцелуй и дежурный вопрос: «Ты сегодня не задер-

жишься?», когда он уже в

передней И она выскакивает с

полураскрученными локонами, чтобы его проводить.

И ничего, ничегошеньки больше, кто бы ее побрал! Ни капли нежности

сверх нормы, никаких, конечно, жалоб, что больно где-то, или след остался

(позволит она его оставить — на секунду раньше взовьется, как ракету), или

боится она чего-то. Но хотя бы раздражение проскочило, потому что де

всегда на то ее добрая воля бывает, иной раз вместо воли смирение дей-

ствует— ну вот наутро и окрысилась бы, черт подери, свела бы счеты, раз

Яшка не спит, а Вера Яковлевна в ванне полоскается, не услышит. Дудки..

«Ты яичницу будешь или всмятку сварить?» — «Всмятку!» — «А может,

лучше яичницу сделать?».

И длится это уже почти два десятилетия — с разными нюансами, но в

принципе одно и то же, с ума сойти можно.

С ума Евдокимов не сошел, но уже давно —лет, может, пятнадцать назад

появились у него такие жесточайшие приступы ревности, что он чувствовал

себя — крохотная частица сознания оставалась — невменяемым,

неуправляемым. Потому что не может же быть живой человек бесстрастной

куклой—-ну, не может же! Значит, кто-то у нее есть.

6

Опять проснулось радио:

— К сведению пассажиров! Вылет рейса Анадырь — Залив Креста

задерживается по метеоусловиям трассы. Повторяю..

Для идиотов, — мелькнуло у Евдокимова, и он засмеялся— ну и

хорошо, значит, и Спина не улетела, сейчас придет, а то несправедливо —

она улетела, а он нет.

В зале ожидания стало еще теснее, а дверь стучала и стучала, вталкивая

новых пассажиров. Евдокимов пытался развернуться, чтобы увидеть, кто

входит, но теснота мешала. Оставалось только надеяться на высшую

справедливость.

7

«Так о чем я? — подумал он, убедившись в тщетности своих попыток.

— Ах, да — динь-дом».

Он пристроил сверток с рыбой у ног, зажав его коленями, чтобы дать

отдохнуть занемевшей левой руке и заодно взглянуть на часы —

одиннадцать десять — десять минут второго по-Москве, уже второй,