твердые, на удивление невесомые комочки, выявили та кик двадцать семь штук,

сложили их в коробку из-под болгарских помидоров и заперли в сарае.

Но ведь ни одна так и не взлетела! Наврал все Лука-профессор, слукавил для

успокоения отдыхающих. А чего лукавить? Прогресс — штука жестокая.

И мы, наверное, думал Евдокимов, такие же ласточки, нас тоже мороз

прихватил.

18

Щелкнуло в динамике, и русалочий голос:

Уважаемые товарищи пассажиры! Познакомьтесь с правилами поведения в

нашем аэропорту. Вы находитесь в одном из северо-восточных аэропортов Совет-

ского Союза. Новое здание будет построено в ближайшие годы, а пока просим вас

в нашем тесном, но гостеприимном помещении соблюдать, чистоту и порядок. В

здании аэропорта имеется комната матери и ребенка, камера хранения, буфет, где

вам предложат салаты, бутерброды, кофе и прохладительные напитки. Туалеты

находятся на улице, столовая — через дорогу. В помещении аэропорта просим вас

воздержаться от курения и не злоупотреблять спиртными напитками. Об измене-

нии метеоусловий мы вам сообщим. Благодарю за внимание. А теперь слушайте

музыку.

Опять щелк. А понеслась залихватская, веселенькая такая мелодия: «Увезу

тебя я в тундру, увезу к седым снегам!»

«А где же она?» — подумал Евдокимов и удивился тому, как давно он не

вспоминал о ней, и еще больше тому, что вспомнил о ней под звуки этой песенки

— словно ему хотелось, чтобы его увезли в тундру, бросили там к его ногам бог

знает что и доказали, что Север бескрайний.

Он замотал головой из стороны в сторону, пытаясь углядеть ее в нечастые

просветы, но Спина опять куда-то исчезла.

«Спиноза какая-то!» — мысленно обругал ее Евдокимов неизвестно за что.

19

Но ведь надо, в конце концов, и определяться — это была его следующая

мысль. Ясно, что сидеть здесь придется долго — вот и нужно раздобыть какое-

нибудь местечко, чтобы присесть — на портфель ведь не сядешь и на сверток

тоже.

И вот ведь что интересно, думал он, осторожно протискиваясь и маневрируя,

чтобы хоть немного приблизиться к двум рядам кресел-стульев, стоявших слева,

напротив стоек регистрации, интересно, что вот сейчас, в этой тесноте и

неустроенности, все эти конструкции — треугольник, четырехугольник, равно как

и отношение к ним, представляет чисто гипотетический, можно сказать даже —

научный интерес. Отсюда на них можно совершенно спокойно смотреть со

стороны и препарировать как трупы — отсюда они кажутся совершенно

неживыми.

Но, с другой стороны, размышлял далее Евдокимов, уперевшись в чью-то

могучую, явно непроходимую спину— приехали, отдохнем пока, с другой

стороны, если искомым результатом должна быть истина моральная, то есть-

четко сформулированное личное отношение к каждому элементу этих

конструкций, как можно его (ее) получить, оперируя мертвым материалом? Да, со

стороны все это — мразь, похоть и разврат. Но неужели со стороны?

«Неужели со стороны? — вдруг забеспокоился Евдокимов.—Вот те на!

Здравствуйте, пожалуйста. Неужели это уже ничего не значит для меня?»

Его

мысль

судорожно

забегала,

заметалась,

запрыгала

между

воспоминаниями-образами-понятиями, которые уже столько лет не то чтобы

считал — это шло не от ума, а ощущал, чувствовал своими, личными, родными:

это были сын, мать, жена — его, его собственные приспособления к жизни,

которые держали его во всей мелкой суматохе будней. Но сейчас ни один из этих

образов не вызывал никаких эмоций, словно он произносил про себя пустые,

ничего не означающие наборы звуков. Только раз, при упоминании Яшки,

мелькнула в этом сером безмолвии его физиономия— да и то злая, капризная,

какая была, если Яшке что-то не разрешали и он начинал злиться, норовил

зацепить локтем или ударить ногой —не просто так, шутя, а чтобы побольнее.

«И ему я не нужен! — с ужасом подумал Евдокимов.— Это я к нему