Шрифт:
Усе за тиждень яких днi сорокiвки заробить, а то й копу.
– Копу заробiшi за тиждень, а на карбованця з'їси, - думає Горпина, нитку викручуючи. Коли чує, рипнули сiнешнi дверi.
– Мабуть, Петро,- думає молодиця, - чи несе ж хоч що-небудь?…
Справдi Петро. Увiйшов мовчки, сiв на лавi, нiчого й не каже. Позирнула Горпина на його i вiдразу вгадала, що дурно вiн ходив.
– Петре, - каже,- нiчого не дали?
– Кажуть, що без панiв земських не можна…- понуро вiдказав Петро.
Мовчать обок. Петро, похнюпивши голову, сидить сумний-сумний. А Горпина схилилась на прядку i не пряде вже. Глянув на неї Петро, - така вона змучена, зовсiм змарнiла. Так жалко йому стало її. Пiдiйшов до неї, обняв, та й каже:
– Годi, голубко моя, годi! Не журись…
Пiдняла очi Горпина, а в очах сльози.
– Ми то перетерпимо, - каже, - а дитина як? Яково їй терпiти?
Та й заплакала Горпина тихо… Згодом озвалася знову:
– Та вже ж така, мабуть, наша доля. Як бог поможе, то й перетерпимо.
То розважити жiнку хотiв Петро, а тепер чує, як у самого на серцi все важче та важче стає. А як сказала вона, що терпiти треба, то й не вдержався:
– Та доки ж його терпiти?
– аж скрикнув.
– Уже ж i так, здається, дня не минає, щоб не терпiли!
– Та вже ж, мабуть, так бог дав!
– знову каже Горпина.
Петро насупився.
– Та хiба ж ми вже такi грiшнi, хiба ж немає вже й грiшнiших од нас, що таке лихо ми терпимо?
Нiчого не сказала Горпина, замовк i Петро похмурений. Мовчить, а думи снуються в головi:
– Хiба ж то правда? За вiщо ж мусимо з голоду вмирати? Староста не дав, а як сам, то хiба не бере вiдтiля ж? Торiк же вкрав четверть ячменю…
Вони крастимуть наше добро, а ти з голоду вмирай i дитина нехай умирає!
Та й обняла Петра злiсть; така злiсть у його в серцi заворушилася вiдразу на старосту, що й не сказати.
– Вiн у достатках, - Петро думає, - та ще й краде, а я голодний, то що менi робити?
И хтойзна-що зробив би вiн старостi, так запалилося. Схопився похмурий з мiсця, пiшов з хати. По двору блукає, а думка не кида:
– Не вмирати ж iз голоду! Моє ж добро, не чиє там, бо й я ж туди зсипав, а тепер, як менi їсти нiчого, так дати не можна! Ну, так я ж у вас не прохатиму! Я й сам без вас вiзьму!
I скiльки вiн не думав, то все одно в головi стоїть: "вiзьму!"
– Не чуже ж я вiзьму, а своє. Коли не дають самi, треба криткома брати.
I так вiн потроху до тiєї думки звик, що зовсiм не лякавсь її. Спершу йому здавалось аж страшно, як вiн про це думав, а тепер i дарма, - звик. I як звик, i не став цього зовсiм боятись, тодi наважився зробити так, як надумав.
– Пiду, дiрку в гамазеї продовбаю та й наточу!
– думає Петро.
Тiльки як про це Горпинi сказати? Вiн знав добре, що вона зроду того не схоче, знав, що хоч як її вмовляй, а на це не пiдмовиш. А що ж його бiльше робити? Вiн бачив округи себе лихо, а не мiг тому лиховi запобiгти. Бачив, що й люди не хотiли йому помочi дати. Он староста краде, а йому так не дав! Усюди неправда!… I тепер йому не здавалося грiхом украсти. А все-таки боявся казати про це Горпинi, бо почувався, що й вiн не по правдi робить.
А Горпина стала помiчати, що з Петром робиться недобре щось. Все похмурий та смутний ходить. Почне вона питатися, нiчого не каже, або: "Та так… Щось голова болить". Iнодi ж гляне понуро так на неї та й одмовить: "А з чого ж його веселому бути?"
Бачила молодиця, що не такий став Петро, а запобiгти лиховi не знала чим, тiльки журилася ще дужче.
А тим часом хлiба вже не було, картоплю всю поїли, затого вже зовсiм нiчого їсти буде. До батька не довелось Горпинi поїхати - коня нiхто не дав, а пiшки хiба ж легко сорок верстов до Сироватки пройти, та ще й з дитиною. А покинути дома її не можна: i так ледве жива тiєю краплею молока, а як покинути, тодi й зовсiм хтойзна-що буде.
Бачить усе те Петро i знову сам собi каже: "Вiзьму! Не здихати ж, як собацi! Хай Горпина що хоче каже".
Одного разу лежить вiн уночi з жiнкою на полу, не спиться йому, бо думки не дають. Та й думає вiн: "А що, як Горпинi зараз скажу?"
Але не сказав, тiльки ще дужче почав з одного боку на другий перевертатися.
– Чого ти, Петре?
– Нiчого, - каже.
Стала вже дрiмати Горпина, коли чує, кличе Петро:
– Горпино!