Шрифт:
– Я как-то пробовал, - сказал Иванов к сведению присутствующих.
– Маленькие - те ничего. А которые матерые - упираются, в горло не лезут, не дают себя есть. А потом еще полчаса в желудке ворочаются и скулят.
– Потрясающие овоща!
– приговаривал Никанор, к которому прикрепили совсем ослабевшего духом и телом Птицына. Насколько мне было известно, он второй день пребывал без таблеток, и третий - совсем без еды.
– Взять огурец, хотя бы. Взял? Проще овоща в природе нет. А если разрезать его повдоль да посолить тонко...
– Сделайте мне, голубчик, как вы сказали, - попросил Герц.
– Только огуречные гурманы, вроде вас, знают в них толк.
– Так-то оно так. Ты, мин Херц, огурец-то скорее откусывай, пока я тебе его за голубчика в глотку не вбил, - сказал Никанор, протягивая половину огурца Герцу, а другую почему-то Гребенюку. Вообще, мне показалось, что перед Гребенюком, видя в нем власть, он немного заискивал.
– От огурцов огорченье одно, - сказал Гребенюк.
– Мне бы что-нибудь посущественней.
– Но свой ломтик съел.
– Помидоры в красном виде едят, - продолжал Никанор свою овощную кампанию.
– В красном?
– слабым голосом переспросил Птицын.
– Помидоры надо ждать, пока покраснеют. Огурцы же так и едят зелеными.
– И долго ждать?
– У тебя уже красный. Ешь, - сказал Никанор и потянулся через стол с вилкой, недоверчиво тыча ею в поросенка, словно заподозрив в нем жизнь.
– Эх, остаться бы с этим поросенком наедине, - возмечтал он.
– Наедаться наедине является свинством. Вот возьмите к поросенку салат, - сказал Крылов.
– Вы уж и мне откромсайте кусочек, если вам не в напряг, - сказал Иванов.
– Совсем напротив.
– Крылов, ловко оперируя двумя ножами, вскрыл поросенку бок.
– Не понимаю, почему израильтяне с палестинцами не ладят. Ни те, ни другие свинину не едят.
– Да щедрее кромсайте. Я неплохой едок.
– Каков едок, таков и ебок, - сказал Никанор.
– Благодарю вас, Крылов. Знаете, Крылов, всякой болезни душевный изъян соответствует. Вашему геморрою соответствует скупость.
– Геморрой не у меня, а у Гребенюка. У меня аневризма.
– Это от сердечной недоброты.
– А теперь?
– А теперь, пожалуй, довольно. Благодарю теперь искренне. Вы заметили: как только вы совершаете щедрый жест, геморрой отступает?
– Ешьте, сколько душа пожелает. Наедайтесь до треска.
– Сколько душа пожелает, я столько не съем.
– Мне тоже кусочек хочется.
– Я сделаю для тебя все, что ты хочешь.
– Я хочу есть.
– Хорошо, буду есть.
Конечно, не все реплики уместились в мою записную книжку. И авторство той или иной уже не установить. Последовательность, в какой они были прознесены, тоже утеряна. Но общий настрой, я надеюсь, мне удалось передать.
– Глюки, от лука которые, гораздо острее, чем от моркови или свеклы.
– Не питайте меня иллюзиями, а подайте лангет. Это лангет? Что он такой извилистый?
– Ах, простите. Это лангуст. Чисто фонетическое недоразумение.
– И как его есть?
– Глотайте и все тут.
– Глотай - не глотай, а разве ими насытишься?
– Всецело с вами согласен. Ничто так не способствует насыщению, как жареная свиная плоть. Тающая во рту. Трепещущая в пищеводе. Главное - не спешить глотать. Пищепоглощение не терпит суеты.
– Дайте вашей попробовать. М-м... Нет, знаете...
– Видно, у вас ей во рту не так вкусно. Она гораздо вкуснее, когда я ее ем.
– За тебя, Вертер, любезный. За вас, господа содомники. За вас, кобели и киники. Чтоб гениталии не гнулись. Чтоб сталагмитом стоял, а не сталактитом свисал. Гарсон! Пригласите еще бутылочку!
– Да разве так едят колбасу? Колбасу раздразнить надо сперва. Вилочкой ее потычь. Так. Теперь с другого боку. Тогда и вкус у нее пикантней.
– Вам еще буженины?
– Да, наваливайте. Не стесняйтесь. И салатик с цветочками. И латук. Я в полном объеме ем.
– Что это вы меня тычете?
– Да кто тычет?
– Да вы.
– Я видел, как вы селедку в карман сунули.
– Да идите вы ...
– Ну-ну, договаривайте ваши три буквы.
– Прошло то время, когда я селедки крал.
– Время прошло, а привычки остались.
– Успокойтесь немедленно, господа. Иванов, что вам селедки мало?
– вмешался Гребенюк, отвлекаясь от своей тарелки. Но Иванов не услышал его, поддержанный сотрапезниками: