Но нелегкости путешествия по всей видимости никоим образом не отражались на аппетите и сне молодой барышни Кердей. Во время остановок, едва поглотив все съестное, она в изнеможении падала на кровать и мгновенно засыпала. Свежий воздух и калейдоскоп дней совсем непохожих на тоскливое затворничество монастырской жизни избавили ее от привычки не спать по ночам. И, похоже, это шло девушке на пользу: здоровый румянец и сияющая улыбка, с которой она встречала каждое утро, были наипервейшими признаками, что она ощущала себя счастливой. Разве могла плохая дорога испортить наслаждение свободой, с глубокой жалостью думал Михаль. Он не смог долго держать гнев на несчастную, понемногу остывая, теперь совершенно не походил на того фарисея, каким Мадлен знала его со дня знакомства в кабинете настоятельницы, и каким он предстал перед ней в комнате тулузской гостиницы. Решив, что должен проявить обходительность, теплоту к сестре – ведь нет ее вины в том, что случилось – Михаль наконец растаял. И никогда прежде он не испытывал столь высокой радости, ежедневно выказывая заботу, трепетно справляясь о ее самочувствии, тщательно проверяя качество приготовленных для нее блюд, достаточно ли чисты и хорошо ли выглажены простыни, на каковых она собиралась улечься спать, хорошо ли проветрена спальня. Ни в чем ей не отказывал, каждый раз умиляясь детской радости, с которой она кидалась на шею, благодаря за очередную обновку или возможность задержаться в городе, чтобы посмотреть на выступление бродячих циркачей.

И карман Кердея заметно опустел.

Странствие из городка Сент в Фонтене, а затем в Монтегю крайне отличалось от посещения Тулузы. Теперь гостиницы сменились обветшалыми постоялыми дворами, а затем и вовсе конюшней, которой пришлось довольствоваться, будучи почти у самых ворот Нанта. Бедняжка Мадлен, верно, и не успела нарадоваться мягкости перин и приятному запаху лилий, что источали белоснежные простыни гостиницы в Тулузе. Теперь Михаль не знал, чем он больше недоволен, не имея возможности доставлять радость сестре, балуя ее, словно дитя, или же близостью знакомства с призрачной мадам д’Эсте, которая наконец прояснит вопрос о пруйльских негодяйках.

Да и дорога, ведущая из Монтегю к Нанту, была просто отвратительна, невзирая на то, что Михаль успел сменить старую клячу на более сносную лошадь, за которую отдал все до последнего су. Размытая весенним полноводием и подсушенная солнцем глина легла огромными рытвинами и ухабами, мешая ровной езде. Без моря молодые люди ощущали признаки морской болезни. Их так трясло и подбрасывало, что оба едва превозмогали подступавшую к горлу тошноту. Тщетно девушка пыталась уговорить брата обменять старую польскую карету на мулов: Кердей был неумолим – верхом женщине? Ни за что!

Когда экипаж подъезжал к воротам Нанта, Мадлен забылась сном от усталости.

А очнулась в полном одиночестве, темноте и тишине, была заботливо уложена на подушки и укрыта мягким льняным покрывалом.

Осторожно отодвинув шторку, девушка разглядела вывеску трактира в тусклом свете фонаря и часть пустынной вымощенной брусчаткой набережной. Подуло свежестью: где-то рядом раздавался мерный плеск Луары. Ночи вблизи реки были холодными, и Мадлен почувствовала, что довольно сильно продрогла. И где же Михаль? Куда он исчез?

Стало не по себе, словно время остановилось и вымерло все живое. Она приподнялась на локте, когда неожиданно хлопнула дверь трактира, и где-то рядом раздался голос брата:

– Я должен поразмыслить.

– Нет времени на размышления, мой польский друг, – к голосу Михаля присоединился еще один – тихий и едва различимый; по-видимому, тот, кому он принадлежал, привык говорить шепотом. – Дивлюсь, каких сказок наговорила вам эта девица! А разве мать-настоятельница не объяснила вам, что барышня лишилась рассудка, после того как чудом спаслась от малярии. Знаете, столь страшный недуг не щадит разума…

Михаль был, кажется в смятении, и оттого не ответил, а незнакомец, пользуясь колебанием, продолжал:

– Словам такой красотки трудно не поверить. Но, увы, она больна на голову и склонна сочинять всяческие небылицы.

– Смените тон, мессир Фигероа! – прошипел Михаль. – Какие вы позволяете себе выражения в сторону сестры моей? Она не красотка, и не девица!

– О, простите… барышня Кердей, – поправил себя незнакомец, в его тоне скользнула неприкрытая ирония; он, как оказалось, отлично изъяснялся по-польски, что удивило Мадлен, но предпочитал в некоторых удобных моментах забывать пару-тройку слов, заменяя их испанскими или французскими, делая свою речь для собеседника малопонятной, путанной, неоднозначной, а порой и вовсе принимающей противоположный смысл.

– Так вот барышня Кердей… сестрица ваша, – говорил он, – лишилась рассудка еще в детстве. И герцогиня – моя хозяйка – приехав однажды в монастырь, воспылала жалостью к ребенку и решила взять ее на воспитание в Париж. Никаких суден и испанских монархов нет. Все это она выдумала. Смешно, не правда? У герцогини она нашла бы хороший приют. Страшно подумать, вместо того, чтобы обрести покой рядом со знатной дамой, которая заменила бы ей мать и стала бы хорошей покровительницей, Мадлен попадет в дом умалишенных.

С минуту помолчав, Михаль спросил, голосом полным тревоги:

– Отчего же тогда мы сразу не направились в Париж?

– Оттого, что ее светлость дожидалась вас в своем особняке на набережной в течение нескольких месяцев – она любит встречать весну здесь. Но вы опоздали и теперь придется ехать за ней в П-а-р-и-ж, – проговорил незнакомец по-прежнему шепотом и по слогам, нарочно издеваясь над несчастным поляком.

Вновь собеседники затихли – верно, Михаль погрузился в раздумья, не зная кому верить. Письмо герцогини, которое всегда было при нем, не содержало ничего кроме общих фраз о желании видеть мадемуазель Мадлен среди своих фрейлин. Ах, он ведь потерял голову в тот день, когда напротив, должен был обо всем расспросить настоятельницу, или, по крайней мере, лучше слушать ее, авось бы что-нибудь понял. Разумеется, теперь он не мог быть наверняка уверенным, что посланник говорит правду, правда его, однако, больше походила на таковую в сравнении с откровением Мадлен, увы, и она это понимала. Вполне справедливые сомнения снедали ее бедного брата – в слишком большое количество подробностей был посвящен этот Фигероа.