– Но как же правила аутодафе? – спросила Мадлен.

– Аутодафе произошло три года назад. Нельзя было иначе утолить жажду возмездия горожан.

– Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию, – вскричала Мадлен, побелев от ярости. – Ибо написано: Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь!

– Этот человек осквернил тысячи могил.

– Мертвым уже все равно!

– Не смейте!..

Монахиня встала и, сложив руки у груди, зашептала молитву.

– Бедное дитя не ведает, что говорит, – закончила она и обернулась к девушке. – Вы в отчаянии, поэтому едва не обременили душу тяжким грехом. Его душа, быть может, вознеслась в рай, а ваша – низвергнется в ад, коли вы повторите то, из-за чего здесь оказались. Путь истины у каждого свой. Ваш – длинной лентой вьется сквозь терновые кусты и облака покоя, и не вам дано его прерывать.

Мадлен нахмурила брови. Про опий в вине она позабыла, и оттого не предала значения рацеи монахини, всецело отдавшись гневу.

– Нет лучшего способа покончить с собой, нежели отдаться в ваши руки.

– В руки Господа, – строго поправила сестра Мария, прекрасно понимая, что имела в виду эта хрупкая девушка, глядевшая исподлобья, словно обруганное дитя. – Не стану спрашивать, отчего вы так враждебны. Верно, есть причины. Но покаяние всегда – облегчение и, коли есть вам, что поведать, вас выслушают и дадут напутствия. Хотите ли вы говорить с нашим исповедником, или же с матерью-настоятельницей?

Девушка опустила ресницы, едва сдержавшись от нервной конвульсии; это слово будет вечным напоминанием того, сколь милостивы эти женщины, прятавшиеся за тусклыми покрывалами и рясами.

«Нет» – хотела ответить она. Но понимая, что и без того наговорила недозволенного, опустила голову. Сестра, верно, побежит и доложит обо всем настоятельнице.

«Меня обвинят в ереси, – в страхе подумала Мадлен, и тотчас ее сердце скрутило от невыносимой боли. – Но отчего я не испытывала страха, когда говорила обо всем этом Михалю? Бедный Михаль! Он ведь поверил мне сразу, хоть и виду не подавал сначала. Я его погубила… О несчастная!»

Мадлен подняла глаза. «Да», – хотела произнести она. Но, что же ждет ее, попавшую в объятия отчаяния и готовую совершить насилие над собой? Несколько часов изнурительной проповеди, долгие месяцы послушничества, уговоры, которые точно тиски обхватят ее душу и будут сжиматься до тех пор, пока она не даст согласие на пострижение, а это – верная смерть. Лучше уж сразу признаться во всем и нырнуть в огонь – тот, что они зовут очистительным.

Мадлен глубоко вдохнула, ее лицо исказилось, и она едва не заплакала. Верно, так ощущает себя человек готовый сделать шаг в пропасть.

– Бедное дитя! – Сжалившись сестра Мария, присела рядом и легонько тронула подбородок девушки.

– Страдания твои пробегают по твоему хорошенькому лицу, словно грозовые облачка по небу. Ты еще слишком молода…

Эти слова, сказанные монахиней с бесконечным сожалением и болью, заставили Мадлен поглядеть на нее иначе. И не было сомнений, что эта девица двадцати или двадцати двух лет, находясь здесь, в сосредоточие отрады и благодати Господней, тоже невообразимо страдает. Быть может, в Пор-Рояле нет обычая предаваться грехам с «учителями любви», а настоятельница не хватается за плеть, когда, уцепившись за полу ее рясы, умоляешь не вести в «покои учителей любви», но изо дня в день монахиням приходится говорить одно и то же, слушать одно и то же, и думать об одном и том же, ибо, если мысли вдруг заведут несчастную в мир, к которому с детских лет обязана питать ненависть, но которого не знает, то отчаяние ворвется в душу, подобно порывистому ветру в распахнутое окно, и вихри его всколыхнут жажду жить, а не влачить существование рабы несуществующих благ. О, как страшна борьба меж частями рассудка, одна из которых служит предписаниям, а другая – телу! Нет на свете человека, который бы остался живым после столь страшной битвы. Тех, кто нечаянно касался проклятущей завесы над запретным, ждал очистительный огонь.

– Тебе есть куда идти? – спросила Мария. – Ах да! Кузен твой совсем заждался у ворот – сутки не покидает своего поста. Ну, вот и замечательно. Твою одежду почистили и залатали. Лети, птичка! Горе долго не живет в сердцах столь юных. А настоятельницы нашей сейчас нет. Когда вернется, я придумаю, что ей сказать.

О многоликая кудесница Луна, яви серебряную нить

Волшебного луча, коснись в последний раз безжизненного тела.

Средь ила и камней на дне пустынной заводи не позволяй томить

Ты смерти, ниспосланной волною с пеной белой.

Не смог в сей раз укрыться от стихии бешеной, подруга.

Распластан под толщею воды. И светом залита округа…

I.Cuius regio, eius religio

3

Маневр Гарсиласо можно было счесть за безумную выходку. Мадлен он велел облачиться в пышное траурное платье, которое невесть откуда раздобыл, сам вновь нарядился в лохмотья и бубенцы, сменил черного иноходца на белую кобылицу, и полный заговорщицкого воодушевления предстал пред вратами Пор-Рояльского монастыря. В дороге он не делал тайны из своих намерений и конечной цели пути. Останавливался у каждой развилки, не пропускал ни единого собеседника, во всех подробностях выкладывая, что сопровождает знатную девицу Кердей в Сен-Мало.

Балаган завершился внезапно, в самом центре шарторского леса. Через несколько минут спешных манипуляций Мадлен приняла обличие пажа, наглухо укутанного в холщевую накидку. От облика скомороха Гарсиласо не осталось ни следа, теперь он вполне мог сойти за путешествующего негоцианта. На одном из шартрских рынков цыган приобрел у старой гадалки несколько винных бутылей, явно вино не содержащих. В сосудах оказалась темно-серая краска, которой он наскоро выкрасил свою белую кобылицу.

– Не хочу расставаться с моей Николетт, – объяснил Гарсиласо недоуменно взиравшей Мадлен.