С приходом сентября ночи сделались холодными, дни дождливыми, пасмурными. Частыми стали туманы, которые несли с собой неуютную сырость. Все трудней было подбирать место для ночлега. Поначалу раскидистые ясени и буки едва тронутые кистью наступающей осени служили более-менее сносными укрытиями ночного костра от дождей. Но когда дули холодные порывистые ветра, а небо не имело проблеска и роняло на землю немыслимые потоки, приходилось сооружать некое подобие огромного навеса: натягивали меж деревьев тент, умело сшитый из обрывков одежды и старых одеял цыганскими рукодельницами.

Долгую неделю Мадлен провела настороже, позволяя себе спать не более пары часов в сутки. Ожидание измучило ее, лишив надежды и вновь нагнав отчаяние. Все чаще она помышляла о смерти, перебирая в уме убогий набор средств.

Из состояния глубокого уныния ее вывел внезапный шум: резкие голоса, оклики, конский топот, раздавшиеся на склоне восьмого дня. Неясно, ликование ли? Или цыгане вновь затеяли драку из-за раздела краденного? А быть может, им кто-то повстречался по дороге… Но конский топот и крики не прекращались до тех пор, пока фургон Мадлен, кряхтя, не встал. Послышался грозный голос Гарсиласо, и восстановилось молчание, прерываемое лишь звучным лошадиным фырканьем и тихим перешептыванием.

Мадлен поспешила выглянуть наружу. Изумленное «ах!» застыло на ее губах – цыганский обоз сделал остановку средь случайно попавшегося им на пути поля недавнего сражения… Открытое пространство под темно-синим вечерним небом с быстро несущимися на ветру облачками-барашками было сплошь усеяно мертвецами – окровавленными и изувеченными телами несчастных, утопавших в сырой взрытой копытами земле. Брошенные пушки еще, казалось, дымились, в воздухе стоял резкий запах пороха и пота, а над убитыми, разгоняя стаи ворон-падальщиков, уже роилось цыганское племя.

Алчных охотников до скарба убитых интересовал металлический блеск оружия и лат, принадлежавших рейтарам и испанским конникам. Редкая удача! Шпаги и эстоки цыгане покрывали особым составом, отчего те выглядели только что выкованными, искореженные от ударов нагрудники и другие части доспех выпрямляли, красили в черное и продавали, как вороненое. Пистолетами и аркебузами занимался Мантуари, за каждый он получал не менее полусотни флоринов золотом. В этих пылающих огнем войны краях цыгане знали, на чем поживиться…

Но немцев и испанцев Мадлен насчитала не более пары десятков, остальные же – свора исхудавших и полураздетых бродяг с беспорядочной экипировкой, но бросившихся в бой с арбалетами в руках, копьями и тяжелыми рейтшвертами, ни в чем не уступавшими вражеским аркебузам. И лишь немногие были одеты в короткие холщевые панцири, поверх рубах. Похоже, испанские солдаты крепко отделали отряд фламандских мятежников, безжалостно всех перестреляв. Эти обездоленные, гордые тем, что держали мечи без рукавиц, голой грудью шли на врага, и были теми самыми лесными гёзами, слава о коих часто проносилась над здешними землями.

Тем временем цыгане, обгоняя друг друга, беспрестанно изрыгая озлобленную ругань, трудились над телами погибших. Кто извлекал редкие монеты из карманов, кто сдирал с груди ордена на золотых цепях, кто стягивал латы и сапоги. Победителей этого сражения, казалось, не было вовсе, или же они, по неясным причинам бросив все, устремились в безвестном направлении – вероятно вдогонку за отступившими. Поэтому гора из добытого быстро росла, пополняясь испанскими аркебузами, полупустыми пороховницами, искореженными морионами и кирасами, даже одну из мортир удалось этим ненасытным трудягам приволочь к месту стоянки и привязать кожаными ремнями к повозке вожака. Женщины, не менее ловкие, чем мужчины, уже примеряли золотые цепи, дети затыкали за пояса ножи и по двое тащили тяжелые мечи.

Придя в себя, Мадлен обнаружила, что никто ее более не стережет. Оба орфа смешались с общей массой воодушевленных находкой соплеменников, которые, в свою очередь, рассеялись по полю.

Неслышно соскользнув с повозки, пленница выбрала место, где цыган почти не было, и опрометью понеслась к лесу через все пространство усеянное трупами. Она старалась не глядеть по сторонам, но глаза невольно ловили перекошенные предсмертной агонией лица, истерзанные конечности, лужи крови и вывернутые внутренности. Запах мертвечины и гнили одурманивал, тошнота подступила к горлу, страх охватил члены. На полпути, не в силах бежать дальше, Мадлен остановилась и безжизненно опустилась на колени. Предательские мысли о смерти прорезали разум, будто слепящие лучи дневного светила темную плоть грозовых облаков и…

Она обвела поле усталым невидящим взором, преисполненная намерением продолжить бег. Пальцы судорожно стиснули рукоять оказавшегося рядом ножа.

Внезапно прямо у ее ног разжалась и сжалась в кулак чья-то рука. Мадлен обмерла.

Живой!.. Он лежал придавленный тушей мертвой лошади, и едва пришел в себя, тотчас попытался избавиться от давящего на правую руку груза. Голову его покрывал старомодный бургиньот с опущенным забралом, грудь – стальные с испанским гербом латы, пробитые в боку обломком копья. Исцарапанные ноги и руки не были ничем защищены, кроме как разодранными рукавами полотняной сорочки и крестьянскими штанами неопределенного цвета. Мадлен кинулась на помощь, и кое-как ей удалось освободить несчастного от непосильной ноши. Застонав, он потянулся освобожденной рукой к обломку клинка, острие его, пробив в сражении сталь нагрудника, вспороло плоть от бедра до ребер. Из потревоженной раны хлынула кровь.