— Не беспокойся, что бы ни случилось, я никогда не попытаюсь наложить на себя руки, — пробормотала Иннин, пытаясь уклониться от его взгляда. — А в остальном смысле этого слова я уже давным-давно потеряна. Для всех.

— Почему? — настаивал Хатори. — Что тебе угрожает, если ты уйдёшь из дворца и вернёшься к своей семье? Смертная казнь?

Иннин молчала.

Смертная казнь ей не грозила — вплоть до момента второго посвящения она имела право переменить своё решение и отказаться от выбранного пути. И всё. Всё закончится — нападки Даран, глупость Латены, надоевшие церемонии, невозможность проявлять свои чувства, необходимость притворяться.

А что дальше?

Они и правда могли бы уехать. Взять с собой Хайнэ, которого они оба любят, и заботиться о нём вдвоём, позабыв обо всех остальных.

— Замолчи, — сказала Иннин, закрыв глаза, которые нестерпимо жгло. — Ты не понимаешь. Это то, о чём я мечтала с детства.

— Но разве ты счастлива?

— Замолчи! — повторила она, и голос, к её собственному отчаянию, всё-таки начал дрожать. — Ты разве не видишь, что твои слова делают мне больно?! Я всё равно не откажусь от своего пути, так хоть не делай его ещё более мучительным!

Хатори замолчал.

— Хорошо, — сказал он несколько минут спустя и улёгся на крышу рядом с ней. — Хорошо, давай любоваться небом.

Иннин глубоко вздохнула и поддалась соблазну — положила голову ему на плечо. Сколько времени она не чувствовала рядом ничьего тепла, не обнимала никого, не лежала ни в чьих объятиях — вот так. Да, собственно, никогда…

Хатори обнял её, однако, хвала Богине, не пошёл дальше. Не попытался поцеловать, или пробраться рукой под одежду, или придвинуться ещё ближе — если бы он это сделал, она бы его убила.

Но при этом, возможно, было бы меньше больно.

На обратном пути Иннин зашла в книжную лавку и скупила все книги Энсенте Халии, которые там были. А потом тряслась в экипаже и читала под стук колёс описания любовных ласк — отчаянные и исступлённые, полные то нежности, то безумной страсти — и то, во что превратился её брат за восемь лет одиночества, становилось ей всё более и более ясным.

«Великая Богиня, да он же мечтает об этом больше всего в жизни, — думала Иннин, и губы её кривились от душевной муки. — А я? Я, получается, тоже? Мы ведь с ним похожи, только он привык проявлять свои чувства, по крайней мере, наедине с собой, а я стараюсь задавить их, убедить себя, что ничего и не чувствую. Что же, значит, и я мечтаю в жизни только об этом? Но Хайнэ сама судьба отказала в возможности исполнения его желаний, а я…»

Она вернулась во дворец, отворила двери Храма и прошла к статуе Богини Аларес.

Вспомнила, как в детстве грезила наяву о прекрасной женщине с золотыми волосами и острым карающим мечом, суровой и величественной, уничтожающей своим взглядом целые народы и зачинающей новые миры. Творительнице, жизнедательнице, повелительнице стихий — это и было её детское представление о Великой Богине.

Но с тех пор прошло много времени, и мечты уступили место необходимым церемониям, которые, казалось бы, должны были приближать к Богине, а на деле отдаляли от неё ещё больше.

Иннин не помнила, когда обращалась к ней вот так, с искренними словами, идущими из глубины души.

«Ну дай же мне какой-нибудь знак, что я на верном пути, — взмолилась она и сползла на колени, обхватив ноги статуи. — Что я гублю свою жизнь не зря!..»

Но статуя молчала, и весь Храм молчал.

***

Жрицы, которые приезжали к Хайнэ, чтобы спасти его от смерти от кровопотери, оставили ему бутылек со снадобьем — баснословно дорогим «Средством Забвения», которое позволило ему провести трое суток в блаженном сомнамбулическом состоянии.

Он лежал в постели, изредка вставал с неё, чтобы пройтись по комнате, сидел в саду, подставляя лицо тёплому солнцу, ел, читал, спал и ничего не чувствовал.

Точнее, почти ничего — ощущения доходили до него, как сквозь толстый слой ваты, разбавленными и растерявшими по пути большую часть своей силы.

Хайнэ было немного больно от слов Иннин, немного больно увидеть Марик во дворе, разговаривающей с Хатори, немного неприятно слушать увещевания матери, рыдающей у его постели и умоляющей его смириться с судьбой и волей Богини, но в целом довольно терпимо и, по большому счёту, всё равно. В каком-то роде это было настоящее счастье.

А потом Средство Забвения закончилось и достать новое было неоткуда — закон не позволял употреблять его в больших количествах, а незаконных путей его приобретения Хайнэ не знал.

Не то чтобы он ощутил разницу слишком резко — он не впал в одну секунду в глубокое отчаяние, но как будто начал медленно отмерзать, и с каждым часом это становилось всё больнее.

Когда он ложился спать на третьи сутки, то ему всё ещё не было нестерпимо плохо, но он уже предчувствовал, что утро вернёт ему действительность во всём том объёме, который три дня назад заставил его взять в руки кинжал.