НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. А правду говорят, что будто ты и ребята, с которыми ты дело имеешь, ударились в пессимизм?

ТЕРЕХИН. Это кто сказал?

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. Да это не важно, кто. Ты скажи, так это или нет?

ТЕРЕХИН. Нет, это важно для меня. Потому что я знаю, что это Федор, маменькин сыночек, сказал. Товарищи, посмотрите ячейки в вузах, я и в це-ка и в эм-ка писал об этом. Нельзя так! Задыхаешься! Василий Лукич, ты меня знаешь. Ну, что я — в пессимизм впаду? Да я, когда из-под Орла уходили, к Туле шли, в пессимизм не впал, а вдруг теперь впаду? Сволочи! При них скажешь что-нибудь: «Трудно это сделать, ребята, трудности есть, бороться надо», а они сейчас: «Ага, трудности, ты разложился, не веришь!» Эх, будь я на вашем месте, метлой бы я чистил партию от такой публики! Сейчас, когда нэповщина кругом, разложение в наших рядах самое опасное. Уничтожать надо. Сметать с пути.

АНДРЕИЧ. Это верно.

ТЕРЕХИН. Конечно, верно, а еще вот что, товарищи: клевещет на меня больше всех Федор. Я вам заявляю, больше я бы этого нигде не сказал, а в Ка-ка скрывать не буду. Вся эта травля, поднятая против меня, его рук дело. Почему? Этот парень влюбился в Верганскую, а она ко мне ушла. Со мной жила. Простить не может. И все время ищет повода подкопаться.

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. Это нужно проверить.

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. Проверим. (Секретарю.) Попроси Федора.

Товарищ Федоров, правда, что у тебя помимо товарищеских чувств к Верганской были и другие?

ФЕДОР. Да, правда, я любил ее.

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. Отчего же ты нам не сказал этого?

ФЕДОР. Я считал, что это не имеет отношения к делу.

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. Так. Ну, достаточно. Я думаю, мы теперь их отпустим.

Ступайте в ту комнату, подождите.

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. Ну что же, друзья, давайте решать.

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. Что же решать? По-моему, вопрос ясен.

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. И по-моему, ясен, тогда что же говорить. (Секретарю.) Пиши: решение ячейки утвердить, исключить…

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. Исключить? Ты что, Василий Лукич, шутишь?

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. Ты же сказал: вопрос ясен.

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. Ну да, ясен. Постановление надо отменить. Ну, выговор вынести с предупреждением. Но исключать — это ты, Василий Лукич, в молодость ударился. Вместе с молодежью горячишься.

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. Нет, Николай Николаевич, в молодость я не впал. Стариком себя чувствую, и вот потому, что старик, ответственность на мне.

АНДРЕИЧ. Правильно, что ответственность. Так вот поэтому и нельзя у них к партии легкое отношение поощрять. Семейная драма, личная склока, споткнулся кто-нибудь — сейчас долой его, вон из партии. Это мальчишество, не больше.

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. Выправится парень. Предположим, мы его выкинем, ведь всякие пути отрежем, что это за воспитание?

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. Не этого воспитывать надо, Николай Николаевич! Его уже поздно воспитывать. Надо о других подумать. Его, как палец гниющий, отсечь надо.

АНДРЕИЧ. Не понимаю, что страшного особенно нашел? Выпивает? Не один он выпивает. [Пессимизм? Ну, Василий Лукич, тогда нам надо повыше начать выкидывать.] Девица застрелилась? Говорят, будто он довел. Это еще не доказано. Вот видишь, и с Федором не совсем хорошая история получается. Оказывается, сам влюблен был, естественно, многое на личной почве разыгрывается. Потом, согласитесь, товарищи, если мы его обвиним, мы, значит, ее оправдаем. Самоубийство покроем… Да потом и вообще… Не следует особенно в личные склоки влезать.

ВАСИЛИЙ ЛУКИЧ. Вот не ждал я! Да что вы, слепые, что ли, ей-богу, ведь нельзя же так! А ты, Николай Николаевич?! Что же это ты такое сказал? В личных делах не надо нам разбираться?

НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ. Разбираться, конечно, нужно. Но не слишком. Не копаться же нам в любовных неурядицах. Девицу парень разлюбил, так мы, выходит, его в партийном порядке осуждать должны? Мы и в прошлом этим делом не занимались, и в подполье, не понимаю я, почему нам Терехина исключать.

ТЕРЕХИН (кричит). Интеллигентишка, когда ты еще на горшке сидел, Терехин уже у станка стоял!

ФЕДОР. Хулиган ты — вот кто!

ТЕРЕХИН. Вот за это ты получишь!

ВАРЯ. Меня сначала ударь. Меня попробуй, я тебе всю физию исцарапаю!