ТЕРЕХИН. Ничего, я за вас не опоздаю взяться.

ВАСИЛИЙ. Такие, как он, больше всего кричат о разложении, а сами пьют, развратничают, разлагают других. И, став на этот путь, они катятся все дальше и дальше.

ЛЁНОВ. Надоели чужие речи, свое что-нибудь.

ВАСИЛИЙ. Свое? Ладно. Вот вам Лёнов. Комсомолец, поэт. Читали его стихи? В толстых журналах печатают… А вы его разговоры послушайте: «Революцию продали», «Нэпманы кругом», «Плакать надо». А вы знаете, что этот самый Лёнов с неким нэпманом дружбу ведет, и у этого нэпмана пьет, и к этому нэпману на дачу ездит? Первые друзья с ним.

ЛЁНОВ. Ложь!

ПЕТР (тихо, но отчетливо). Нет, не ложь.

ЛЁНОВ. Ты насплетничал?

ПЕТР. Да, это я сказал.

ВАСИЛИЙ. На партию клевещешь, а сам с нэповщиной якшаешься.

ПРЫЩ. Правильно!

ВАСИЛИЙ. Или вот Прыщ. Подхалим, подлиза, лизоблюд. Обезьяна бесхвостая. Он тоже, как и ты, ноет: «Не верят», а сам ничтожество свое, полную безграмотность, дрянь свою внутреннюю за стишки прячет.

ТЕРЕХИН. Правильно!

ВАСИЛИЙ. Вот видите, и Терехин кричит: «Правильно», когда эта паскуда против него выступила. А раньше его первый друг был.

ПРЫЩ. Не был он моим другом.

ВАСИЛИЙ. Нет, голубчики! Не позволим вам, не дадим, не пустим!

ТЕРЕХИН. Вы рабочих не пустите?

ВАСИЛИЙ. Рабочих? Терехин все время кричит: «Рабочий я, пролетарий я, почет мне». Я, ребята, тут читать лекцию о том, что рабочий при прочих равных условиях обычно покрепче интеллигента, не буду, это все знают. [Однако по поводу терехинского бахвальства я вам историю расскажу. Я, вы знаете, люблю к случаю что-нибудь рассказать. Мне так кажется — понятней выходит. Долго не задержу. Я в двадцать первом году в Свердловке был, на краткосрочном{229}. Кто был в Москве, должен помнить. К весне очень туго стало. В Хамовниках началась волынка. Гознак забастовал, за ним другие. Почти во всем районе фабрики стали. Эм-ка нас послал в Хамовники — бывать на митингах, с рабочими говорить. Пошли мы к сборному пункту строем. Идем по площади. И вот… как сейчас помню, подходят бабы — жены рабочих с детишками, бледные, одни глаза на лице. Одна берет меня за рукав, говорит, а голос у нее хрипит: «Товарищи, вы не стреляйте в рабочих. С голоду они… Ведь есть нечего». Мы, конечно, успокоили бабу. Но у меня сердце захолонуло. А что, если забастовка не прекратится и дело вдруг дойдет до восстания? Я, рабочий, буду ли стрелять в рабочих? Могу ли стрелять?.. Что же, вы думаете, не стрелял бы? Если бы часть рабочих пошла свое собственное дело губить, я бы твердой рукой… Я знаю, за мной все.] И если передо мной разложившийся парень, если он для партии опасен, я не посмотрю, что он рабочий. Смету его с нашего пути беспощадно. Я предлагаю, когда будет ставиться вопрос об исключении Терехина, не смущаться его выкриками. Мы крикам и фразам цену знаем. А дело Терехина на виду. Вот и все.

СЕКРЕТАРЬ. Товарищ Петросян.

ПЕТРОСЯН. Товарищи! Мне, конечно, трудно говорить после Василия. Он все равно как гвозди в гроб заколачивает. Однако я должен несколько слов сказать. Товарищи, мне кажется, мы перегибаем палку: «Терехин — враг», «Терехина надо сметать с пути», «Терехин — язва». А до сегодняшнего дня Терехин был свой парень, хороший партиец. У нас все так. На сто восемьдесят градусов курс меняем. Я сомневаюсь, нужно ли исключать Терехина из партии. Я не уверен в том, что в истории с Ниной он совсем не виноват. Но в его словах много правды. А насчет его теорий о любви, тут можно поспорить. Этот вопрос партией не решен. И, во всяком случае, за это не исключают. Товарищи, не разгорелись ли у нас, как это часто бывает, страсти?

ПЕТР. Позвольте мне. Нет, Петросян, страсти не разгорелись. А то, что ребята горячатся, хорошо. Мне сейчас наше собрание кажется телом, в которое попала зараза, а все мы, кровяные шарики, бросаемся к зараженному месту, вытесняем болезнь из себя.

ТЕРЕХИН. И ты разговорился? Висельник!

ПЕТР. Да, я висельник. Что ж, это так. Я вешался. Однако, когда я вешался, веревку мылил ты, Терехин.

ТЕРЕХИН. Плохо, видно, намылил.

ПЕТР. Не с тобою ли я пил? Не тебя ли слушал? Не с тобою ли вместе время проводил? Разница между нами в том, что я, когда почувствовал, что ненужным стал и вредным, я повесился, а такие, как ты, не повесятся. Я не знаю, что лучше. Хочу несколько слов сказать по вопросу о личной жизни. [Говорят, партия не должна вмешиваться в личную жизнь. Неправда! Не так это. А мы-то кто? Не партия? Не часть ее?] А ведь мы живем все вместе, один подле другого. Так разве мы не обязаны помочь, если с кем-нибудь неладно? Я вот вешался. А как вы думаете, если бы вы взяли меня в работу да дали бы все трепку, не отошел бы я от всего этого? Отошел бы! Не полез бы в петлю. Ведь разложение как сумасшествие. Когда сходишь с ума, сам не замечаешь. Нужно, чтоб другие схватились и начали лечить. Так и тут. Вот это я хотел сказать.

СЕКРЕТАРЬ. Товарищи, поступило предложение закрыть прения. Нет против? Нет. Теперь какие есть предложения…

ТЕРЕХИН. Внеочередное заявление. Я вот теперь действительно уйду, то, что вы решите, меня не касается. Только, товарищи, я вас предупреждаю, не такие еще ячейки за партийные ошибки разгонялись! Я ушел. СЕКРЕТАРЬ. Бюро предлагает Терехина исключить. ЛИЗА. А мы предлагаем оставить.

СЕКРЕТАРЬ. Товарищи, кто за предложение бюро? Голосуют только члены партии.

Кто против?

Всеми голосами, против трех и четырех воздержавшихся, Терехин исключается из партии.

Занавес.