Начавшись довольно прохладно, в свои последние дни май ударил по Нью-Йорку жаркой, хотя и не засушливой, погодой. После вчерашнего дождя в парке было странно легко дышать, и у Персиваля даже почти получилось забыть, что они с Ньютом на самом-то деле находятся в черте города.

Впрочем, то, что мысль «там за деревьями — Нью-Йорк» почти стёрлась, подталкивало Персиваля чуть ли не к тому, чтобы легко вообразить вокруг них немного иную реальность — в которой отсутствуют двадцать лет карьеры, считая юниорскую, шесть лет тренерских провалов, вечное соперничество, постоянная ответственность за своих пятерых, свою команду, и вообще фигурное катание в их с Ньютом жизни. Словно из этой, своей, привычной, где всё это было, они ненадолго сбежали и встретились около входа в парк, чтобы прогуляться и поговорить. И, конечно, поглядеть на растения и покормить уток.

Ньют, странно на себя не похожий, без вечного тренировочного костюма, просто в футболке и штанах, сидел на корточках почти у самой воды и, смеясь, кидал в пруд хлебные шарики — наподобие тому, как бросают камушки. Персиваль стоял поодаль, не пытаясь, да и не считая нужным прятать широкую улыбку. Птицы пытались ухватить угощение чуть ли не из рук Ньюта, и единственное, что беспокоило Персиваля — как бы ему не заехали клювом в глаз. Но тот, судя по всему, успешно справлялся.

Свою булку Персиваль отдал ему буквально на входе — рука сама потянулась, едва он увидел, как у Ньюта горят глаза. Когда-то, в одну из прошлых таких прогулок, Персиваль поинтересовался, почему он, собственно, не связал с природой не только интерес, но и профессию, на что тот со смехом ответил, что «лёд в природе бывает только зимой», и что он бы «так не выдержал». Вроде бы тогда у них вышел довольно длинный спор: Персиваль говорил, что связывать все жизненные обстоятельства с катанием — не дело, Ньют доказывал, что он и не связывает, а в какой-то момент даже внаглую поинтересовался, не себя ли Персиваль имеет в виду. Конфликта, впрочем, тогда не вышло: он ответил, что именно себя, и для Ньюта или ещё кого бы то ни было из своих ему бы этого не хотелось.

Он тряхнул головой. Ну-ну. А сейчас вот, скажи на милость, что ты собираешься делать, Перси? Если вы друг друга правильно поняли и будете, кхм, друг с другом же связываться… именно к таким последствиям это и может привести.

Впрочем, с Ньютом Персивалю было не страшно. Фигурально выражаясь, он прыгнул бы за ним — и с ним — прямиком головой вот в этот пруд.

— Хватит, хватит, — Ньют, смеясь, молниеносным движением сунул остатки хлеба в рюкзак и закрыл молнию почти что прямо у чьего-то разочарованного клюва, — вы объедитесь, и вам будет нехорошо, а в этом парке вы живёте не одни. Не жадничайте.

Одним движением поднявшись, он закинул рюкзак за спину и глянул Персивалю в лицо.

Почти прямо в глаза.

Он был настолько открыт в эти секунды, настолько ярок, что Персивалю даже показалось, что воздух вокруг Ньюта неуловимо светился. Во взгляде смешалась куча всего — радость, какая-то благодарность, сногсшибательное тепло, нетерпение… Захотелось немедленно сгрести его в охапку вместе с рюкзаком и, может, вообще подхватить, отрывая от земли, и закружить в вихре — и, пожалуй, Персиваль даже бы это сделал, наплевав на последствия, если бы вокруг не было ни одной живой души. А выходной день в не самую плохую погоду — дождь был накануне, сейчас-то шпарило солнце — выгнал в парк множество горожан.

«Что ж вам дома не сиделось», — абсолютно нелогично, но крайне досадно подумал Персиваль. Снова тряхнул головой и улыбнулся краем губ:

— К следующему пруду?

Ньют подошёл очень близко — куда как ближе, чем это полагалось по всякому, будь он неладен, этикету. И кивнул:

— Только долгим путём. Хочу подышать, посмотреть…

— Конечно, — Персиваль повернулся на одном месте и зашагал вперёд. Ньют был от него буквально в полутора дюймах, и Персиваль прекрасно ощущал тепло его кожи. И его самого — последнему не могла стать помехой никакая футболка.

Впервые он выволок Ньюта в этот парк чуть ли не через месяц после подписания контракта, если даже не раньше. Точнее, через месяц после его переезда в Нью-Йорк. Он уже и не помнил, конечно, чего хотел добиться: то ли встряхнуть после года отсутствия на льду, то ли узнать нового подопечного получше, то ли просто поделиться чем-то, что у него было кроме катания. До Ньюта он ходил туда и с обеими Голдштейн, и с Серафиной тоже, и однажды даже как-то столкнулся там с Геллертом — раскланялись, поделились приязнью к этому месту, дошагали до пруда и разошлись. Но Серафина была человеком мегаполиса до мозга костей, куда больше, чем сам Персиваль, поэтому одной прогулкой дело и ограничилось. Девочки тоже не сумели в полной мере оценить прелестей природного уединения, и настаивать Персиваль не стал. А что там думал Геллерт, ему было не очень-то интересно.

Но Ньют…

Оказавшись в парке, он расцвёл за секунду. Тогда, четыре года назад он был хмур, подавлен, сердит то ли на себя, то ли на Лестрейндж, то ли на жизнь и обстоятельства в целом — а под кронами деревьев от всего этого не осталось и следа, весь негатив словно бы сорвало с Ньюта одним только лёгким ветерком.

Теперь Персиваль даже не понимал, как умудрился не сойти с ума ещё тогда, от одного этого преображения.

После прогулки стали регулярными, затем — и вовсе частыми. Приятно разделить с человеком что-то, что доставляет ему такую же радость, как и тебе. Даже гораздо более сильную.

Но, конечно, никогда они ещё не шагали по этим дорожкам настолько близко друг к другу.

— Они сегодня наглые, — Ньют указал куда-то себе за спину, широко улыбаясь. — Обычно они не пытались сесть мне на голову.

— Радуйся, что сесть тебе на голову хотят именно утки, — не удержался Персиваль. Ньют совсем не обидно фыркнул:

— В моей жизни нет никого, кто мог бы желать туда забраться. Кроме уток. И, может быть, насекомых. Но им можно.

Персиваль приподнял бровь, но промолчал. Подумалось, что Ньют сейчас едва ли не выстраивал границы — заранее. Словно бы в его словах был подтекст: «Я никому не позволю влезть себе на голову, даже тебе. Особенно тебе».