Наступившее таки окончание института ознаменовалось для нашего оболтуса немаловажным событием. С получением диплома переставала действовать ВУЗовская «отмаза» от призыва, и пришла ему пора определяться в своих отношениях со структурой, которую многие послужившие (в том числе и я) со мешанным чувством любви, грусти, иронии и глубокого облегчения называют «армейкой». Главный нюанс был в том, что при выборе после школы учебного заведения я (ну, и Марина, соответственно) настоятельно предлагал Кириллу, не меняя давно и нелегко согласованной всеми сторонами перспективной профессии «юрист», поступать в ВУЗ с военной кафедрой, что означало получение, кроме диплома, еще и звания лейтенанта запаса. Даже если бы сразу (или не сразу) после окончания учебы ребенка загребли бы делать «ать-два», то служба офицером и солдатом в нашей армии сильно отличаются друг от друга. Очень сильно. Радикально. Как небо от земли. Как просто сон от страшного сна. Но выбор заведений с юрфаком и военной кафедрой был, прямо скажем, невелик, точнее, такой ВУЗ был всего один. Но, лично побывав на «днях открытых дверей» во всех заведениях — кандидатах на высокую роль его обучать, наш отпрыск по отношению к тому, что с военной кафедрой, занял позицию кошака, которого пытаются извлечь из рукава тулупа, откуда, вцепившись всеми когтями, он, гад, извлекаем быть не хочет. Сколько ни пытался я вдолбить в его башку, что пройдет пять лет, и после студенческой вольницы придется идти служить туда, где небо покажется ему с овчинку, и он будет сам себя проклинать за сегодняшний идиотский деструктив, все было без толку. Вьюнош, получивший аттестат и ощутивший себя оперившимся настолько, чтобы впервые всерьез и открыто перечить отцу, мотал головой, как заупрямившийся ишак в «Кавказской пленнице», мычал, что коллектив в этом вузе его не устраивает (на его ломающемся басе это звучало так: «Да там одни лохи да ботаны, и приличной чувы — ни одной!), и что «четкие пацаны» службы в армии не боятся. Я слушал несомую им хрень и чувствовал, что происходит нечто непоправимое, как развал СССР в 1991-м, но с чем, как тогда, поделать ничего нельзя. Вдобавок снова неожиданно деструктивщика поддержала мамаша, утащившая меня за рукав с места дискуссии и начавшая шипеть в ухо, что, дескать, у ребенка стресс, пусть идет, куда хочет, а то вообще не пойдет, сопьется, сгинет и виноваты во всем этом будем мы с ней, то есть я. Я посмотрел на жену изумленным взглядом Иванушки, на глазах которого лягушка превращается в Василису (в моем случае, наоборот) и совершенно серьезно спросил: с «этим» все понятно, он считает, что пять лет — это вечность, и что задумываться над столь отдаленными во времени перспективами просто глупо. Но она-то как себе представляет разруливание ситуации с призывом в армию по окончании учебы в ВУЗе? На что Марина, потупив взгляд, ответила, что сейчас она не знает, но, наверное, мы ведь что-то придумаем? «Например?» — спросил я. «Например, выхлопочем сыну белый билет», — ответила Марина. Я еще раз присмотрелся к Василисо-лягушачим превращениям, крякнул и сказал, что я, конечно, не буду из себя строить «святее папы римского» и кричать, что мне впадлу отмазывать здорового молодчика от исполнить им его гражданского долга, но неплохо бы знать, какой-таки диагноз ляжет в основу лепежа ему отмазы по линии больнички? Марина снова сказала, что сейчас она этого не знает, подчеркнув интонацией слово «сейчас». Я прошелся по поводу того, что всерьез рассчитывать на то, что за пять лет у отпрыска появится уж если не шизофрения (стопроцентно «негоден»), так хотя бы плоскостопие («негоден в мирное время») — слава Богу, глупо (Кирилл родился и вырос мальчиком вполне здоровым), и что Маринин план медицинского спасения сына от армии — это утопия. Марина вздохнула и сказала: «Ну, значит, пойдет служить». Я спросил, не лучше ли сейчас настоять, но она замотала головой. Я закрыл газа, немыслимым усилием воли подавил в себе желание вспылить наподобие унесшего домик Элли канзасского урагана и, дав пару выход во фразе: «Мудаки обои!», покинул это заседание комиссии по убожеству. Кирилл поступил, куда хотел, и был этим обстоятельством невыразимо счастлив.

Тема как-то сама собой вернулась только в начале пятого курса, когда в разговоре о перспективах трудоустройства сына после окончания учебы тот радостно проинформировал, что какая-то там адвокатская контора («Рогов и Копытов»? — съязвил я; не читавший «Золотого теленка» ребенок серьезно ответил, что не помнит, но уточнит) якобы готова забронировать для него место в случае, если молодой юрист сможет выйти на работу не позже первого июня. «Какого года?» — поинтересовался я. «Следующего, естественно, — с ироничной улыбкой снисходительно отразил батину шутку без пяти минут молодой специалист. — Первое июня этого года некоторое время назад прошло». В искреннем недоумении я поинтересовался, куда присутствующий здесь специалист по течению времени дел год своей армейской службы? Вопрос «К-какой службы?» Кирилл вслух не задал, но он явно читался в его недоуменном взгляде. Суть последовавшего короткого, но экспрессивного диалога можно выразить словами: «А я думал, что вы с мамой…», а отчаяние, поселившееся в глазах студента-выпускника после того, как он выяснил, что «мы с мамой» его надежд не оправдали, было вполне сравнимо с аналогичным чувством Кисы Воробьянинова, вопиющего над пустым нутром последнего гамбсовского стула. «Мы с мамой что? — взорвался я. — Мы с мамой пять лет назад говорили тебе: иди в институт с кафедрой! (маму, тогда занявшую в этом вопросе соглашательскую позицию, я сейчас брал в союзники для создания среди мальца иллюзии нерушимого родительского единства в вопросах его воспитания, единства, которого, к сожалению, не было). Ты что говорил? Что четкие пацаны армии не боятся? Так вот поди-тко, послужи!» Ответом на мое предложение было недоумение, — такое я прежде видел только один раз, в глазах парижского официанта из пафосного Le Diane, наблюдавшего, как посетитель за соседним столиком (тоже из России) разбирался с эскарго с помощью щипцов для лобстера — кстати, не без успеха. «Па, служить — это жесть!» — со слезами в голосе проревел наш отпрыск, у которого представление о предмете за последнюю пятилетку радикально изменились. Вбивая осиновый кол в грудь умирающей коалиции, в голос зарыдала Марина. Не имея никаких сил противостоять столь неожиданно открывшемуся против меня второму фронту (в который раз!), я про себя покрыл остальных участников собрания пятистопным ямбоматом, и ушел, в душе, разумеется, уже сдавшись. Пришлось задействовать все имеющиеся связи в военно-медицинской области человеческой деятельности, что привело к обнаружению у призывника Кирилла Костренева серьезного заболевания. В очередной раз сработало даже уже не обсуждающееся нами с Мариной засранцево везение — три года назад в институте проводили какой-то разовый, акционный медосмотр, в который оказалось вовлечено, процентов двадцать студентов, в числе которых каким-то непостижимым образом выловили и Кирилла. На осмотр он попал (сам признавался!) с похмелья, после часа стрит-баскетбола и трех чашек эспрессо, чтобы «отбить запах». Все это привело к тому, что на медосмотре у него было зафиксировано давление 160 на 115, а молодая врачиха хотела чуть не сразу отправить студента «по скорой». Студент категорически воспротивился, сошлись на том, что он посидит в коридоре полчасика, подышит, после чего давление ему измерят вновь. Не будь дурак, Кирилл из коридорчика слинял, о нем в результате благополучно забыли, но запись-то в амбулаторной карте осталась! На ее счастливом основании, наглотавшись задираюшего АД под потолок гептамила, отпрыск прошел несколько суб-медкомиссий, обзаведшись в результате диагнозом «гипертония», поставленным при том три года назад — не подкопаешься! Результатом стал военный билет со штампом «Не годен в мирное время». Вся эта душе- и телоспасательная эскапада заставила наш семейный бюджет оскудеть на десять тысяч евро. Ребенок прочувственно басил: «Спасибо, па, спасибо, ма!», неуклюже лез обниматься и поспешил удрать с церемонии вручения премии «Отмаза» навстречу новым приключениям.

В честь окончания института ребенку нужно было что-то подарить, есть такая нормальная совершенно традиция. Мне в 1983-м по аналогичному случаю за безумные 150 тогдашиних «рэ» купили джинсы «Super Rifle», и я был просто счастлив. Сейчас аналогичным «гифтом» никого не удивишь даже где-нибудь в Ербогачёне, и мы решили купить ребенку машину. Я выбрал авто — жутко популярный Хёндэ Солярис в топовой комплектации, с автоматической коробкой, кондиционером, на литых дисках — не «лакшери», конечно, но и далеко, я бы сказал, «не хрен собачий» ценой под полмиллиона (доллар тогда стоил меньше 30 «деревянных»). Кирилл взял деньги, поехал в салон, и через полдня вернулся на… Ford Focus GT оранжевого цвета, не новом, с приличным пробегом, на совершенно «лысой» резине, со стучащими стойками передних амортизаторов и подозрительно пахнущим горелым маслом сизом выхлопом из труб. Первым моим движением было лететь к автопродавцам, «впарившим» «лоху» рухлядь, но Кирилл удержал меня, заверив, что покупка была совершена им абсолютно взвешенно. На мои технические замечания, не сводя восхищенного взгляда с машины, счастливый обладатель раритета отвечал, что про замену стоек он знает, и на это ему сделали скидку аж в десять тысяч; что дым — следствие того, что прежний хозяин по ошибке залил 80-й бензин, а резина до зимы еще точно проходит. Ведь протектор, по сути, не нужен: знаю ли я, что на гонках Формулы-1 ездят на так называемых сликах, то есть покрышках без протектора? Совершенно офигевший от того, с какой густой перфорацией распределены в мозгу сына технические знания и, главное, насколько высока в нем уверенность в них, я спросил, как он посмел нарушить мое прямое указание? Кирилл набрал в грудь воздуха (в мозги — наглости), и выпалил, что его — молодого специалиста не возьмут ни в одно «приличное» место, как только узнают, что он ездит на Солярисе, а сказать это сразу прямо он не имел никакой возможности, потому что я не согласился бы, верно? «Ну, да, девки, опять же, давать «лоху на Солярисе» будут считать ниже своего переднего достоинства?» — задумчиво продолжил я аналогию, высматривая на лице сына точку, куда было бы оптимально, как когда-то, приложить родительскую длань. «А-дназначна, па!» — искренне радуясь моему неожиданному пониманию, заголосил Кирилл. Я почувствовал слабость в коленках и опустошенно оперся пятой точкой на горячее крыло Форда. Пропиленная чуть не до корда резина, не вынеся неожиданной нагрузки, с сочным шипом, похожим на открытие сразу дюжины бутылок «Пепси», отдала богу душу. Машина осела одним боком, ее улыбчивая фальшрешетка сразу словно тоже слегка перекосилась, как человеческая физиономия, «подрихтованная» флюсом. «Во, блин!» — озадаченно произнес ребенок, чеша коротко стриженный затылок. «Сын, ты дурак!» — простонал я, ощущая полную пустоту внутри, и закрыл глаза. Потом кое-как взял себя в руки, подробно объяснил дилетанту, что установка новых гоночных газовых «амиков» обойдется ему тысяч в сорок, новая резина 19-го радиуса — еще минимум во столько же, а замена маслосъемных колец, о необходимости чего с вероятностью в 99,9 процента говорит сизый дым — это в любом случае переборка двигателя с непредсказуемыми последствиями в ценовой области. С удовлетворением резюмировав напоследок с интонациями Луспекаева-Верещагина из «Белого солнца пустыни»: «А вот денег на это я тебе не дам!», я оставил незадачливого автовладельца наедине со своим разочарованием, и поплелся домой, сам себе напоминая в этот момент несчастного, маленького, уморительно-грустного Чарли Чаплина из «Огней большого города». Марины, к счастью, не было, и я, не раздеваясь, упал на постель и зарыдал, пряча всхлипы в подушку. Этот человек, мой биологический сын, меня не понимал, не любил и даже (на очень худой конец!) не боялся, и не было ни одного шанса на исправление этой ситуации. Он вырос в наглого, с плохим уровнем общей образованности, очень самоуверенного и не очень умного человека, с каким бы я, не будь он столь плотно связан со мной генетически, не стал бы нужду справлять на одном квадратном километре. Не помню точно, что я испытывал двадцать с лишним лет назад, впервые взяв на руки маленький пищащий комочек в белых простынях, но эти чувства отличались от того комплекса эмоций, которые я питал к этому человеку сейчас, как черный Инь от белого Яня.

Поэтому сейчас, задавая жене вопрос о том, при каких обстоятельствах имеет место пребывать наш отпрыск, я внутри был готов ко всему. Но, к счастью, все было в порядке, по крайне мере, в Маринином изложении. И на Кирилловой работе — прямо с окончания ВУЗа, уже больше года, он работал юрисконсультом в известной страховой компании, денег хватало даже больше, чем «на жизнь». Причем выплачивалась вся зарплата «в белую», что при необходимости давало возможность, например, кредитоваться, причем на гораздо большие суммы, чем, к примеру, я со своей в разы большей, чем у Кирилла, но «серой» зарплатой. В личной жизни у ребенка тоже была тишь да гладь, они с Лизой давно уже жили вполне по-семейному, на осторожные Маринины вопросы о формализации отношений отвечая, что прежде надо встать на ноги, обзавестись своим, а не съемным жильем и говоря другие вполне взрослые вещи.

— Я очень рад, — улыбнулся я Марине, выливая ей в бокал остатки Шамбертена. — Уже больше года отпрыск не преподносит нам существенных сюрпризов.

— Может быть, он наконец повзрослел? — улыбнулась мне в ответ Марина. — У каждого человека есть свой пубертатный период, после которого он становится зрелым.

— Как ты сказала — пубертатный период? — засмеялся я. — У него пубертатный период длится скоро уже четверть века! А когда мне было двадцать пять…

— Давай не будем, — перебила меня Марина. — Ты еще расскажи про Аркадия Гайдара, в пятнадцать командующего полком, или других легендарных личностях типа Сурика!

При упоминании Сурика я от души рассмеялся. Сурик (в данном конкретном случае это имя не было сокращением от фамилии Суриков, это было уменьшительно-ласкательное от имени Сурен) в бытность нашу с Качугиным бизнесменами-отделочниками был одним из наших заказчиков. Как-то прекрасным майским днем к нам в офис завалился паренек ростом, что называется, «метр с помпоном» в спортивных штанах, майке «Адидас» и кроссовках. Выглядел он очень молодо, и только две вещи диссонировали в нем с образом прогуливающего уроки девятиклассника: последняя сотовая Моторола с «тонким» аккумулятором в руках и толстенные золотые «цепочки» на шее и запястье. «Сурик, — коротко представился он, протянув мне руку. — Я квартиру купил, надо сделать ремонт». Последнее слово он произнес, смешно грассируя, получилось «р-р-рэмонт». Вид позвякивающего «голдами» черненького мальчишки, пришедшего в солидную, дорогую фирму, заказывать «р-р-рэмонт» вызывал улыбку, но рукопожатие его оказалось настолько твердым, что улыбаться я раздумал. Квартира, которую надо было ремонтировать, была площадью сто двадцать метров, я быстро умножил метраж на среднюю цену и выдал Сурику примерную калькуляцию — сто двадцать тысяч долларов. Тот внимательно посмотрел на меня и уточнил: «Нужна еще мэбэль». Я ответил, что это цена с мебелью. Сурик улыбнулся (как мне показалось, облегченно) и сказал: «Слышь, брателло! Ты когда цену сказал, я думал, быкуешь, меня за фуфела принял, решил развести, обуть, два конца нагреть. Раскинул я, будут у нас с тобой напряги. Я бы сейчас кашлянул, пацаны бы подтянулись, было бы у тебя головняку до чердака. Хорошо, что ты честный шпак оказался, без понтов и белки разрамсовал мне, что почем. Сто двадцать тонн грина с обстановкой — цена правильная, мне так и сказали знающие люди. Давай так — у меня с собой тридцатка, хватит, чтоб начать? А я подписываюсь, что подгоню «джорджиков» столько, сколько скажешь по первой заявке. Хочешь, «мерин» свой в заклад оставлю, у входа стоит, он сотку тянет. Идет?» И снова протянул руку. Пришлось сказать: «Идет» и пожать эту не по-детски твердую руку. От «мерина» я отказался, а на предложение подписать договор Сурик выдал совершенно сакраментальную фразу: «Э-э, договор на «круге» подписывают. А бумажки чиркать — я что тебе, директор фирмы, или бухгалтер какой? Я тебе слово дал». Позже выяснилось, что был Сурик немаловажной шишкой в некоей этнической группировке, которых валом было в тогдашней Москве, что-то вроде командира подразделения, и было ему… пятнадцать лет. К слову сказать, ремонт мы Сурику сделали, и он за него рассчитался полностью и вовремя, чем отличались далеко не все наши заказчики из числа «нормальных» бизнесменов. Да, период социального созревания у Сурика, «героя» лихих девяностых, как и у его сверстника Аркадия Гайдара времен лихих двадцатых, закончился не в пример раньше, чем у нашего сына.

— У него отпуск начинается, они с Лизой едут в Казантип, — проинформировала Марина.

— В Казантип? — встрепенулся я. — Так это же — крымский Гоа, вольница, секс-наркотики!

— Да нет, вроде, — возразила Марина, пальцем по краю бокала выводя тихую песню песка в пустыне. — Как и везде, все по интересам. Они туда с друзьями едут, Яшей и Галей, две пары, почти семейный отдых. Я говорила с Кирюхой насчет наркотиков, он серьезно так сказал — нет, мол, мам, даже не переживая, у меня это перевернутая страница, перечитывать желания нет. В Казантип потому, что на Кипр или Мальту, где молодежная туса, нет денег. Причем все летят самолетом, а он едет поездом, потому что дешевле, экономит. Все будут его уже там встречать. Пусть отдохнет, он год работал, устал.

— Пусть отдохнет, — эхом согласился я. — Странно только что-то мне, что все самолетом, а он — поездом.

— Да все нормально, отец, не накручивай! — поморщилась Марина. — Обжегшись на молоке, на воздух дуешь, ей-богу! Везде тебе «мертвые с косами» мерещатся.

— Да какие там мертвые? — возразил я. — Я только за, чтобы у него было все нормально, чтобы никаких сюрпризов.

— Ну, вот и славно, — улыбнулась Марина, поднимая бокал с остатками вина. — Давай выпьем за то, чтобы у сынка нашего все было хорошо. И — никаких сюрпризов!