— Безобразие! — на «полном серьезе» отреагировала Марина. — Как ты теперь строить будешь без Самойлыча? И вообще, что с ним теперь?

Я успокоил Марину, что с помощью Ведецкого рассчитываю вытащить старика в самые кратчайшие сроки, но она не унималась.

— А Павлик твой этот что ж такой козел? Важные дела, а он опаздывает? А, может, он знал, что там засада, и специально не пришел вовремя?

Я высмеял женино увлечение теориями заговора, но ее это не убедило.

— Ну, не знаю, не знаю, — с сомнением покачала она головой. — Но ты по крайне мере уволил его? Если бы кто-то из моих девок учинил мне такую подставу, я бы сразу же выгнала бы сучку на хрен! А ты всепрощающей дланью своей так и будешь всех покрывать, пока так не накосячат, что и исправить будет нельзя?

Я заверил разбушевавшуюся супругу, что уже примерно наказал Павлика, приказав айтишнику Диме Черновдовину (по игре слов Black Widow — Черная Вдова и Windows прозванного мною «Блэк Уиндоус») на месяц отключить проштрафившегося сотрудника ото всех порно-сайтов. Марина, глядя на мою совершенно серьезную рожу, пару секунд колебалась, воспринимать ли эту ахинею серьезно, потом, поняв, что попалась на стеб, обиженно фыркнула и с видом: «Ну, я тебя предупредила!» принялась за мясо. Я тихонько рассмеялся, примирительно потрепал жену по плечу и поспешил сменить тему.

— Как там отпрыск наш? — спросил я ее, подливая ей вина в бокал. — Занят чем-нибудь полезным, или так, размножается в естественных условиях?

Едва заметное облачко недовольства тем ироничным тоном, которым я начал разговор о нашем сыне, пробежало по челу моей супруги, но тотчас было изгнано большим, искренним и никогда не проходящим желанием Марины общаться на темы Кирюхи.

У меня в высшей степени непростые отношения с собственным сыном. Марина знает это, не считает правильным, но осознает, что в нашем случае по-другому быть не может. Когда Кирилл рождался, сосал мамину сиську, учился ходить и говорить, шел в садик, а потом в первый класс, я радовался всем этим обстоятельствам, как любой другой, и не замечал в себе никаких девиаций относительно стандартно-отцовской модели поведения. Но потом все стало становиться все более и более негладко. Учеба класса до четвертого шла нормально, но потом результаты заскользили вниз по наклонной. Все чаще и чаще из Кирюхиной комнаты, где Марина проводила ежедневный «разбор полетов», ее голос начинал доноситься все громче и со все более раздраженными интонациями. В пятом классе из детской все это выплеснулось на меня, и впервые я увидел в Марининых глазах, обращенных на сына, слезы не умиления и радости, а бессильного отчаяния. Выяснилось, что у учителей к Кириллу масса претензий, что его оценки (двойки да тройки) прямо пропорциональны его отношению к учебе и обратно — его самомнению. Что он ни во что не ставит старших, грубит, сбегает с уроков, и его видят в компании завзятых оторв и оболтусов, курящих и выпивающих, а по слухам, и балующихся травкой. Мы долго совещались, и решили, что парня нужно отвлечь и загрузить. Выбор пал на популярный из-за приверженности к нему тогдашнего главы государства большой теннис. Кириллу поначалу занятия нравились, он быстро прогрессировал, мы (в мамином лице, разумеется) начали возить его по соревнованиям, и в тринадцать лет он вошел в первую сотню рейтинга по России в своем возрасте. Он ходил гордый, говорил про себя: «Я спортсмен», ни на какие дурные компании у него просто не хватало времени. Но тут уровня усилий, которые он прилагал, стало не хватать, соревнования начали проигрываться, вчерашние «несоперники» громили его «под ноль», он вылетел даже из третьей зачетной сотни. И он даже не опустил руки, а просто сказал, что больше играть не хочет. Что на самом деле теннис ему никогда не нравился, он просто поддался нашему давлению, и вообще играют в него одни дебилы, весь кругозор которых укладывается в сектор попадания мяча после подачи. Услышав это, Марина, полтора года проведшая с ним на соревнованиях, разревелась, а я, от такой циничной наглости совершенно озверев, сгреб сына за грудки, встряхнул и велел заткнуться. Но теннис все равно был брошен, вернулись повзрослевшие и еще более подурневшие компании и проблемы с учебой и с учителями. Мы перевели его в другую школу на противоположном конце Москвы, но это не помогло. Стало только труднее его контролировать — под видом, что он в метро, он просто выключал телефон и часами шлялся неизвестно где. В один такой раз, когда его не было на связи четыре часа, и мы с Мариной оба, уже не зная, что думать, колесили по Москве между станциями метро, из которых он с большей вероятностью мог подняться на поверхность, он объявился, как ни в чем не бывало, с устойчивым алкогольным запахом и сказочкой про то, как у него отняли телефон, на самом деле обнаруженный матерью в дальнем кармане его рюкзака. В этот вечер я первый раз съездил сыну по морде, приведя его в состояние крайней обиды, а Марину — тихого ужаса. С этого вечера мое отношение к Кириллу начало стремительно ухудшаться. Я начал присматриваться к нему, не как к реплике своей ДНК, а как к абстрактному человеку. И скоро сделал вывод, что этот человек мне сильно не нравится. И не потому, что уродился он «сильно не в меня», а потому, что вырос в ленивого, наглого, лживого и самодовольного засранца. Несмотря на то, что Марина не курила никогда, а я никогда не курил не только дома, но и у ребенка на глазах вообще, Кирилл начал баловаться табаком уже классе в пятом-шестом. Часто приходил домой, что-то жуя и отводя дыхание — явно употреблял алкоголь. Все ненужное, пустое, дрянное словно притягивалось к нему, как железные опилки к магниту. В восьмом классе отчаявшиеся учителя чуть за что-то не исключили его из школы, и только случайное Маринино знакомство с школьной директрисой (обе они были завзятыми банщицами и вместе парились уже кучу лет, ничего не зная друг про друга) помогло спасти ситуацию. Пришлось второй раз в жизни прикладываться к его физиономии, и крепче, чем по первости. Кстати, по моим наблюдениям, помогло — радикальные меры вообще часто помогают там, где прочие рычаги бессильны. Летом, чтобы не болтался без дела, да и денег карманных чтоб заработал, отправил его от своей компании на стройку в Протвино, рассчитывая, что пробудет он там месяца два. Но он выдержал полторы недели, в тайном разговоре с матерью поставил вопрос ребром: «Или стройка, или мой хладный труп», и Марина с выпученными глазами полетела спасать сына от тяжелой неволи. Потом я поинтересовался у бригадира, как ему подсобник Костренёв Кирилл показался, и старый «бугор» даже из уважения ко мне не смог не скривить физиономию. Я тяжело вздохнул, понимая, что, если бы не родственные узы, такого человечишку я давно просто выгнал бы из своей жизни. До выпуска из десятилетки дотянуть его все-таки удалось, но окончание экзаменационной сессии отпрыск первый раз отметил кое-чем на самом деле серьезным — в очень плохом смысле. То ли на радостях, что покидает ненавистную школу, то ли от горя по поводу ссоры с очередной пассией, сдав последний экзамен, вместе с группой подростков Кирилл нажрался, и всех потянуло на приключения. Решили, что хорошо было бы прокатиться, и у одного мальчика на беду оказались ключи от папиного джипа. Наш оболтус вызвался рулить, а сомневающемуся обладателю ключей сказал, что «зуб дает, что тему закроет, если что». Против такого антре возражений, видимо, не нашлось, и ключи перешли в руки Кирилла. Завелись, поехали, и ровно через сто метров, не справившись с управлением, джип въехал в угол дома. Никто не пострадал, но подоспевший папа мальчика, оказавшийся азербайджанцем, державшим половину Рогожского рынка, выслушав своего отпрыска, спросил у Кирилла, правда ли он обещал «закрыть тему», на что засранец шлепнул губами: «Говно-вопрос!» На что прагматичный азер предложил пацану посидеть в подвале дома, где он живет, пока родители (то есть мы), не привезем ему десять тысяч баксов — во столько он оценил повреждения своего авто. Если бы не Марина, совершенно случайно проезжавшая мимо шумевшей прямо на улице разборки, сидеть бы Кирюхе в темной, и чем бы закончилось дело, неизвестно. По крайней мере, когда обо всем узнал я, первой моей мыслью было снять человек двести с объекта и вести их громить Рогожский рынок. С трудом Марина меня успокоила и убедила переговорить с азербайджанским папашей по телефону. То сначала пыжил, пришлось в ответ «напрячь мышцу», и нацмен сразу сбавил обороты и признал, что по совести в инциденте виноваты оба. «Тему закрывать» решено было «в пополаме», да и калькуляция похудела вполовину. Дома я долго смотрел на поникшего головой и адреналиново постукивающего зубами сына, но бить по мордасам не стал — может быть, зря.

До институтских экзаменов было еще полтора месяца. И поскольку давно решили, что в топовые вузы шансов пробиться нет, и поступать ребенок будет абы куда, лишь бы диплом и отсрочка от армии, я предложил абитуриенту на месячишко снова отправиться на стройку с целью хотя бы частично минимизировать ущерб семейному бюджету от джигитовки на чужом механизированном коне. Что самое интересное, Кирилл был не против, но тут легла поперек порога Марина. Я был обвинен в черствости, нечуткости и еще в восемнадцати страшных грехах, обозван «губителем молодой поросли» и «отцом-садистом». Я смотрел на нее широко открытыми глазами, и видел самку, которая защищает своего детеныша, защищает бездумно, безмысленно, ото всего на свете, от кого угодно, надо — и от собственного отца тоже. Я, конечно, понимал Марину и — не понимал. И — это был первый раз, когда в каком-то споре, конфликте жена заняла не мою сторону. И то, что этой стороной был мой собственный сын, горечи мне по этому поводу не убавляло. Я вздохнул, сказал: «Делайте, как знаете», и уехал на работу. В результате Кирилл, делая вид, что готовится к экзаменам, проболтался весь июль в Москве, изводя мать и через нее — меня то поздними и не очень трезвыми приходами домой, то внезапной депрессией на почве очередной любовной драмы. В результате за лето мы переругались все, и после того, как все благополучно завершилось зачислением на первый курс юрфака одного заштатного вуза, в который превратился знаменитый в прошлом «пед» имени Крупской, я был счастлив матерниному предложению отправить ребенка «развеяться» на Кипр.

Целых две недели в доме и у меня в душе царило спокойствие, но после начала институтской учебы стало ясно, что графики жизни и, соответственно, посещения дома у разных поколений настолько разные, что совмещать их практически невозможно. И когда в один прекрасный осенний вечер Кирилл приперся домой заполночь, не совсем трезвый, да еще и с девушкой в еще более приподнятом состоянии, и с порога начал недвусмысленно прощупывать почву насчет оставить подружку ночевать, я понял, что чаша моего терпения грозит превратиться в чашу скорби. Молодежь с советом найти какую-нибудь теплую бойлерную была выставлена на лестницу, но на шумных разборках с Мариной, случившихся после, оба согласились, что ребенка пора отселять, для чего было решено снять ему квартиру в шаговой доступности. И уже через неделю сын со стереосистемой и двумя чемоданами шмоток переехал от нас в симпатичную однушку — студию на Больших Каменщиках в крайнем доме возле Новоспасского монастыря. Через некоторое время многочисленные матримониальные опыты сына воплотились в тонкое и изящное существо по имени Лиза, которое поселилось в квартире вместе с Кириллом. Мы ничуть не возражали, во-первых, потому, что Марина общением с существом осталась весьма удовлетворена (симпатичная, умненькая, москвичка, из нормальной семьи, тоже студентка, держалась с достоинством, но очень почтительно и, кажется, от Кирюхи без ума). И, во-вторых, потому что жизнь Кирилла при Лизе быстро вошла в нормальную колею — домашние завтраки и ужины, если встречи с друзьями или клубы всякие, то вдвоем: семейная жизнь, по сути. Правда, на последовавшие вслед за развитием этой ситуации Маринины вопросы о возможном узаконивании отношений оба крутили головой: «Не, мы ж понимаем, надо учебу закончить, на ноги встать, а женилки-родилки — это успеется, это потом. Нам и так хорошо». Такой здравый подход обоих (в первую голову — нашего сына, конечно) к этой деликатной проблеме вселял надежду, что Кирилл повзрослел-таки, поумнел, и самый сложный период его воспитания и наших с ним отношений — позади. Я ошибался.

С воцарением в квартире на Каменщиках Лизы и к нам с Мариной в отношения вернулись мир и согласие, но, видимо, безоблачное родительское небо над головой — не наш с ней удел. Через год как гром грянуло, что Кирилл «покуривает», проще говоря, употребляет наркотики. И субтильная Лиза — тоже. Настоявшая на том, чтобы у нас были запасной ключи от квартиры на Каменщиках, Марина в ходе рядовой проверки на предмет даты назначения генеральной уборки (по такому поводу в квартиру молодежи призывалась профессиональная клининговая служба) нашла пакетик с чем-то коричневато-серым, оказавшимся классическим узбекским гашишем. Немедленно призванные на разборки дети с полчаса отнекивались, но потом под тяжестью неопровержимых улик сдались. Выяснилось, что если не застрельщиком, то по крайней мере звеном, без которого не срослась бы вся цепочка, была Лиза. Это в ее кругу друзей, куда, естественно, органическим образом попал и Кирилл, было принято усугублять алкогольные возлияния «попыхиванием». Причем компания была по всем понятиям более чем нормальная, не шваль подзаборная, все студенты, из приличных семей. Марина даже кое-кого там знала и в ужасе от людей не была. Пока жена, носясь по комнате вокруг угрюмой парочки, то кудахтала наседкой, то вопила сиреной гражданской обороны, я сидел молча, пытаясь проэкстраполировать, куда дальше заведет нашего сына его ухабистая дорога. При этом физически я все больше ощущая нехорошее тупое покалывание под нижней челюстью, а морально — непреодолимое желание разбить об его голову большую китайскую вазу, стоящую с какой-то икебаной в углу комнаты. Особого вреда здоровью Кирилла это бы не причинило, ваза была очень тонкая и хрупкая, но факт уничтожения об его башку нескольких тысяч долларов мог произвести впечатление, думаю, более глубокое, чем матернины вопли, давно воспринимавшиеся сыном не более как фон. Помешала Марина, заметившая мой кровожадный взгляд, и убравшая изделие из пределов досягаемости. Пришлось ограничиться инструментами вербального общения, но тут уж я эпитеты не сильно фильтровал. Такое от меня слышала первый раз в жизни не только Лиза, но и все остальные. По силе внушения я старался превзойти не только себя самого, но и все лучшие образчики человеческой мысли, выраженной в перченых выражениях, которые я слышал в своей жизни, а слышал я немало. Зрители в зале сидели на своих стульях, как пригвожденные, а Марина так и застыла в углу на месте вазы, прикрыв открывшийся самопроизвольно рот ладонью и с ужасом в глазах. Но цель стоила не только слов, но и репутации высококультурного человека, каковая, надеюсь, была у меня до этого сеанса авторской декламации. Подростки не только осознали всю глубину своего погружения в дерьмо, не только поклялись всеми известными им страхами, что «больше не будут», но и согласились не только на обоюдное тестирование на все виды наркоты прямо завтра, но и на ежемесячный контроль, против чего под маминым шелковым прессом они вежливо, но твердо возражали. Но результат не дается даром. Когда, снабженные отцовским напутствием: «Ну, все, пшли вон отсюда!», молодые люди, не чуя пяток, буквально испарились из квартиры, моя подчелюстная боль, вместо того, чтобы тоже уйти, резко усилилась, одним концом перебравшись куда-то в район левого бицепса, а другим разойдясь жгучей лужицей повыше солнечного сплетения. Как потом говорила Марина, я не побелел даже, а посерел весь, губы мои стали цвета винограда сорта Кара-кишмиш. Я же помню, что в голове у меня малиновой косточкой в зубе в этот момент застряли слова из дурацкого старого анекдота: «Так вот ты какой, северный олень!» Хорошо, что у запасливой жены вместе со всеми медикаментами нашлась трубочка нитроглицерина, и получив на свой встревоженный вопрос: «Сердце?» мой исчерпывающий ответ: «Да хрен его знает!», она запихала мне в рот сразу четыре крохотных таблеточки. Потом выяснилось, что такая доза даже коня не оставила бы безучастным, но как бы то ни было, боль в груди быстро ушла, сменившись, правда, жуткой болью головной. Марина, изойдя стонами, что от головы-то у нее ничего и нет, вызвала скорую. Приехавшая строгая сухая врачица в очках облепила меня мокрыми и холодными, как щупальца кальмара, присосками, аппаратиком вроде того, через который в ресторанах принимают оплату по кредиткам, сняла кардиограмму, с сожалением пробормотала: «Так, инфаркта, кажется, нет», и засобиралась к выходу. Но Марина, вцепившись в подол ее халата хваткой июньского клеща, врачицу остановила, сказав, что оставшиеся шестнадцать тысяч сто тридцать два вызова, по поводу которых та сильно сетовала, ей, Марине, до лампочки, и что эскулапша не покинет квартиры, пока не расскажет в подробностях, что со мной было и что надо делать, чтобы этого больше не было. Врачица сняла очки и заявила, что это противодействие исполнению, и что она вызовет милицию. «Чай или кофе?» — спросила Марина. Та подумала и в свою очередь спросила: «А водка есть?» «Коньяк», — ответила Марина. Врачица снова подумала, надела очки и села за стол. В результате был чай с вареньем, кофе с конфетами, и все это — с коньяком. Врачица (выяснилось, что зовут ее Валентина Кузьминична, но лучше просто Валя) раскраснелась, и строго глядя на нас поверх запотевших очков, толкнула целую медицинскую лекцию, Марина даже что-то конспектировала. Лежа тут же на диване, я узнал много нового и интересного о здоровье мужчины после сорока лет. И, в частности, что у меня был банальный приступ стенокардии (за характерную боль за грудиной в старину именовавшейся «грудной жабой») — штука в моем возрасте, в общем, обычная. А еще, что хуже — что у меня, похоже, мерцательная аритмия. И особенно плохо то, что как давно я «мерцаю», установить невозможно. Правда — хорошо, что эти самые мерцания я практически не чувствую. Точнее с тем оборудованием, которое сейчас есть в ее распоряжении, Валя ничего сказать не может, кроме того, что если б не Марина с ломовой дозой нитроглицерина, сейчас могли бы выпивать ровно по противоположному поводу. И что надо меня срочно обследовать, лучше в Германии или Израиле, а если у нас, то на Рублевке — или у Чазова в центре, или у Бокерии в Бакулевском. В последнем у Вали как раз был, по ее выражению, «крепкий крюк». Как нет времени? Дураки обои! Аритмия чревата образованием тромбов непосредственно в сердце, а оторвавшийся тромб стремителен, как выпад гадюки, и гораздо более, чем ее яд, летален. Таблеточки? Блин, образованные, вроде люди! Ну как я могу назначить таблеточки без обследования! Ежели снова прижмет? Нитроглицерин, но надо понимать, что это лекарство не от болезни, а от ее симптомов. Его так первый тряхнуло? Уверяю, не последний. Следующий раз тряхнет — пусть таки обследуется, если жив останется. Да уж, юмор у нас, у врачей, специфический. Чтобы тромб не образовывался? Ну, есть лекарства, то же варфарин, например, разжижает кровь, но с этим надо осторожно, а то запросто переборщить можно. Я слушал вполуха, наслаждаясь проходящей головой и мало-помалу погружаясь в дрему, четко запомнив одно: если прижмет — нитроглицерин, а чтоб не прижало, нужно разжижать кровь. А Марина с Валей, растворив в чайке-кофейке ноль-семь Курвуазье на двоих, на прощанье что-то тихо пели в прихожей, громко целовались и расстались не-разлей-вода подругами.

Мы бессовестно использовали мой приступ для дополнительного давления на проштрафившуюся молодежь (отец из-за вас, говнюков, чуть не помер!), благо подействовало это даже сильнее, чем мои упражнения в неизящной словесности. Они сдали анализы, к счастью, ничего круче конопли в их организмах не выявившие, и мы осторожно выдохнули. Постепенно тема наркотиков стала отходить и забываться, к тому же на что переключить родительские внимание и контроль, к сожалению, находилось постоянно. На четвертом курсе Кирилл не только чуть сам не загремел в армию, но и вполне мог поспособствовать такому «счастью» для еще дюжины своих однокашников. Каждую осень все высшие учебные заведения страны отправляют в военкоматы списки студентов, на ближайший год осчастливленных отсрочкой от призыва. Если эти бесценные бумажки в военкоматы не попадут, то у этих «порталов в другую реальность» появится формальное основание студентов «забрить», невзирая на то, что те не отчислены, учатся, наслаждаются жизнью и не подозревают, что дядька в фуражке уже протянул со злорадной улыбкой длинную руку, чтобы, как морковку из грядки, вырвать пацанят из их теплой и ласковой действительности. Ясно, что такие весомые с точки зрения их реальной жизненной ценности бумажки должны курсировать между точками отправления и получения по максимально надежным каналам связи. Но раздолбаи из ректората высшей учебной шараги, в которой имел несчастье обучаться наш сын, от понимания этого важного вопроса были далеки, как мыс Доброй Надежды от Лабытнанги. Какая-то девочка (в смысле «девочка» — герой многочисленных историй и анекдотов о том, что самое серьезное или секретное дело может быть угроблено самым низшим и незначащим в иерархии работником, чаще «работницей») в ректорате, увидев за каким-то чертом заглянувшего туда Кирилла, спросила, где он живет. Получив ответ и сопоставив названный адрес с адресами военкоматов на конвертах в ее руках, «девочка» поняла, что перед нею идеальный курьер аж в три из них, и попросила симпатичного студентика доставить отправления адресатам. Причем что в конвертах, она Кириллу не сказала (дело-то секретное!), и что наш оболтус обязался доставить, он не знал, а задуматься об этом не удосужился. Надо отдать ему должное, выполнить поручение он не забыл, и не оставил конверты в метро или Макдоналдсе, а доставил по адресам. Но поскольку дело было в субботу, то дальше дежурной части, что на первом этаже у входа, его не пустили. Соответственно, Кирилл во всех трех местах передал конверты дежурным воинам с просьбой передать адресату, то есть военному комиссару. В двух военкоматах из трех воины оказались людьми нормальными, и списки отсрочников попали по назначению. Но в Замоскворецком, где состоял на воинском учете, кстати, и сам наш отпрыск, дежурным солдатиком в этот день оказался то ли дебил, то ли просто сволочь какая-то. В общем, потерялся конверт, или умышленно был уничтожен, неизвестно, но списки до военкома не дошли. На счастье, дядька-военком оказался не псом цепным, заинтересовался, почему из такого-то ВУЗа нет справок, а ведь мог дать команду грести всех «под Котовского». Дело всплыло, добрались и до нашего курьера. Тот защищался как мог, кивал на «девочку», успевшую уволиться; божился показать солдатика, но буквально накануне группа старослужащих ушла «на дембель», и тот, по приметам, среди них. В общем, к огромному облегчению, все рассосалось, институт выписал новые справки, на этот раз отправив их, как положено, заказным письмом. Кирилл, все время, пока перед ним и еще тремя «пацанами» из Замоскворечья горело нежданное «войдите» в казарму, бывший беленького цвета, выдохнул, а когда один из «пацанов» сказал ему беззлобно: «Ну, ты, брат, мудак!», отнекиваться не стал, с облегчением ответив, как Моргунов-Бывалый в знаменитой сцене: «Согласен!»

На пятом курсе весной, прямо перед дипломом (по совпадению — в разгар весеннего призыва) вдруг выяснилось, что за Кириллом тянется «хвост» из пары зачетов и курсовой аж годичной давности, и что на этом основании деканат включил его в списки на отчисление. Причем снова вскрылось это совершенно случайно, просто потому, что из деканата кто-то решил позвонить родителям потенциального «отчисленца», а Марина на счастье была дома и сняла трубку домашнего телефона, которым в теперешний век развития «mobile» пользовались раз в год по случаю. Мать, естественно, сразу врубила тревогу, на что этот болван отреагировал лениво, как пастбищная корова на мух: «Ма, оставь, не парься, они постоянно твердят «отчислим, отчислим», у них просто пластинка заела!» Взвинтившаяся от такого пофигизма и наглости Марина примчалась в институт, схватила дурака за шиворот, притащила в деканат и ткнула в морду приказ об отчислении — там даже печать уже стояла, не было только подписи грипповавшего ректора. Марина потом рассказывала, что большего изумления, чем в глазах нашего отпрыска в момент созерцания приказа, она не видела никогда в жизни. Были очередные разборки, на которых я больше всего зверел от его позиции: «Да у них не было никаких оснований! Это просто беспредел какой-то!» Я долго и возбужденно убеждал сына, что жизнь такова, как она есть, а не такова, какой она нам (в частности, ему) представляется, но выражение искреннего удивления и возмущения институтскими так и не покинуло его глаз. Марина снова подключила свои связи (на этот раз не банные, а рабочие — жена ректора, оказывается, покупала у нее в галерее картину мужу в подарок на шестидесятилетие), и приказ переписали. Вечером того дня, по обыкновению за бокалом вина обсуждая очередную сыновнюю проблему, в ответ на мое риторическое: «Ну разве можно быть таким дураком?!» Марина грустно усмехнулась: «Запросто, если дурак — везучий!» Я долго молчал, анализируя неожиданную сентенцию, и будучи вынужден признать странную ее правоту, ничего, кроме: «Да, уж…» сформулировать в ответ так и смог.