Следствие шло в направлении, похоже, указанном лично товарищем Министром, и как ни старались адвокаты, заменить Аббасу меру пресечения с «содержания под стражей» на «подписку о невыезде» не выходило. Самым главным аргументом обвинения было то, что в организме Аббаса были обнаружены опиаты — напоить задержанного «заряженной» водичкой у ментов вышло на славу. Следак-капитан рыл землю, не принимая никаких доказательств защиты, упорно ведя дело к передаче в суд именно по этим статьям, обе из которых были в те годы очень «популярны» у судей — статистика «посадок» по ним не предвещала «вымогателю-наркоману» ничего хорошего.

За это время мы с Ивой очень сблизились, в смысле — подружились. Она оказалась гораздо умнее, чем я представлял ее раньше, может быть, потому, что сейчас ей не нужно было прятать мозги за вывеской примерной матери и домохозяйки. Или, может быть, потому, что ее не подавлял сейчас своим интеллектом Аббас? А еще она могла понять и поддержать какую-нибудь шутку с закавыкой, и пошутить сама, и у нас получалось долго и непринужденно обсуждать разные темы без того, чтобы неловкое молчание повисло между нами. Мы почти сразу и очень органично перешли на «ты». Мне было с ней — хорошо? Пожалуй, «немного» не то слово, — скорее, комфортно, и я был абсолютно уверен, что и ей со мной — тоже. Как бы о ни было, в спектре моих наблюдений за Ивой Эскеровой явно начали проступать цвета интереса к ней, не только как к женщине, но и как к личности.

Адвокаты говорили, что никак нельзя допустить, чтобы в суд Аббаса привезли из тюрьмы — и примета плохая, да и дожидаться суда дома или в душной общей камере — как говорят в Одессе, две большие разницы. Поскольку решить этот вопрос через следователя возможным не представлялось, начали искать заходы, что называется, «через верх». В результате через адвоката, которого посоветовал Ведецкий, вышли на одного из заместителей прокурора Москвы, старого дедушку, скоро уходившего на покой. За 65 «штук» зелени — внучке на квартиру — дедушка согласился подписать постановление об освобождении из-под стражи. Деньги дал Борис, и 10 ноября, на «День мента», Аббаса выпустили.

Мы встречали его втроем — Ива, Борис и я. Было холодно, зима в тот год пришла рано. Ждали с 8 утра, точно зная, что постановление попало в тюрьму еще накануне вечером. К полудню весь запас тем подисчерпался, и напряжение просто звенело в салоне Мерседеса Бориса. Ива хмурилась и кусала заусенец, Борис выбивал пальцами на руле нервную дробь. Наконец, в четверть первого медленно, словно нехотя, в воротах СИЗО открылась неприметная калитка, и из нее вышел Аббас. Он был одет в какие-то немыслимые треники и толстый вязаный свитер, на его стриженой голове набекрень сидела лыжная шапочка с помпоном, за плечами болталась классическая «бичовская» котомка. У него отросла приличных размеров борода, и сейчас вполне подстать своим «ФИО» он напоминал кавказского боевика, спустившегося с гор. Он стоял, жмурился от яркого света и оглядывался по сторонам, ища взглядом встречающих. Ива, схватив припасенную для мужа куртку, рванула из машины, Борис — вслед за ней. Я навстречу Аббасу не пошел, а просто вышел на морозный свежий воздух. У него приняли котомку, накинули на плечи куртку и повлекли к машине. У меня слегка екнуло в груди, — не так я представлял себе нашу возможную встречу. Хотя, честно говоря, я ее себе никак не представлял. Аббас подошел, поднял на меня воспаленные глаза, протянул руку: «Здравствуй, Арсений Андреич! Вот такая вот… эпидерсия!» От него непередаваемо густо пахло тюрьмой. Я пожал протянутую руку, встретился с ним глазами. «Ну, что, доволен?» — читалось в его взгляде. Я отнял руку — никаких подобных победоносных чувств я сейчас не испытывал. Аббас загрузился в Мерседес, вслед за ним — Ива и Борис, хлопнули двери. Ощущая некоторую досаду от того, что вот как будто только что шли вместе дружной компанией, и вдруг тебе говорят: «Ну, ладно, ты уж дальше сам как-нибудь», я неловко помахал всем в Мерседесе и направился к своей машине. Краем глаза я заметил, как на заднем сиденье Ива что-то экспрессивно говорит мужу. Я уже отошел на десяток шагов, когда за спиной голос Аббаса позвал меня: «Арсений Андреич!» Я обернулся. Его бледное бородатое лицо высунулось в открытое окошко заднее двери. «Арсений Андреич, ты извини, сейчас не до политесов, честно говоря, ни о чем, кроме горячего душа, думать не могу. Приходи вечерком к Софе, посидим, выпьем, как говорится, о делах наших скорбных покалякаем!» Я посмотрел на бывшего друга и компаньона и понял, что ни в коем случае не хочу ни о чем с ним калякать. Просьба Ивы помочь выполнена, ее муж на свободе, и я могу больше не быть его делами озабочен. Мавр сделал свое дело, мавр может с чистой совестью удалиться. Я объяснил, что вечером занят, что у меня важная встреча, а потом совещание, но в окне, оттеснив грудью мужа, появилась Ива. «Арсений Андреич! Я прошу тебя… вас — приезжайте к нам вечером обязательно. Вы столько сделали для Абика и для меня, я просто не могу представить, что праздничный ужин пройдет без вас!» Ее взгляд был… В общем, отказать такому взгляду было невозможно. Я кивнул: «Я приду. К семи? Хорошо».

Вечером в квартире на Перекопской на столе был знаменитый Софин жареный судак с вареной картошечкой, Ивины домашние разносолы и много водки. Аббас был уже вымыт и выбрит, от него не пахло тюрьмой, а лицо без душманской бороды казалось каким-то скукоженным. Он на удивление мало пил и ел: «Отвык!», и отсутствующим взглядом глядел куда-то в центр стола. Софа, Борис и Ива много говорили о перспективах дела, о некоем новом адвокате, который якобы гарантирует положительный исход в суде, и том, и о сем. Я молча пил, беседа вокруг текла, меня совершенно не задевая. Я исподтишка наблюдал за Ивой — она была совсем прежней, плюшево-домашней, сидела близко рядом с мужем и не сводила с него преданных глаз. С каждой рюмкой иголка глупой и недостойной ревности все глубже втыкалась в мое сердце. Я злился на себя, но ничего поделать не мог.

— Ладно, расскажи хоть, как нынче в российских тюрьмах сидится, — чтобы хоть как-то разбавить свое неловкой молчание, спросил я. — К чему быть готовым, если вот так вот, как тебя, на ровном месте, без объявления войны?

Все почему-то сразу замолчали, испуганно глядя на того, кому был задан вопрос. Но Аббас только налил себе рюмку и, уперев руки в колени (вылитый Евгений Леонов из «Джентльменов удачи»), ответил:

— Знаешь, Арсений Андреич, готовиться надо к тому, чтобы быть злым! Злым и сильным. Вот знаешь, какой я вывод сделал, просидев четыре месяца в тюрьме? Что я — сильный. Там же как — мужики, блатные и отморозки, короче, «братва». Поскольку я сидел по «уважаемой» статье, те стали вокруг виться, типа, что да как, давай с нами. А я им сказал: «Вы не братва, вы — ботва»! Ни с кем я не там не дружился, и ни под кем не ходил. И — выжил, и дольше бы выжил. Потому что я — злой и сильный. И Остачнего, суку, я урою, век воли не видать! Плевал я на Рубайло! Он мне слово дал, и кинул, такое не прощают. Урою, и поссу на его могилу. За это — выпьем!

За такой сомнительный тост я пить не стал, Ива тоже не прикоснулась к рюмке. Борис выпил, а Софа только испуганно подняла рюмку, но увидев нашу с Ивой реакцию, тоже поставила ее обратно. Говорить было не о чем и не хотелось, я встал и начал прощаться. Аббас, не вставая с места, меланхолично протянул мне вялую руку. Провожать меня вышла Ива, ее глаза, только что за столом светившиеся счастьем, были грустны. «До свидания, Ива Генриховна, — сказал я. — Будут проблемы, звоните». Ива кивнула и совершенно неожиданно быстро поцеловала меня в щеку.

Снова я увидел Иву на суде весной следующего года, но у нас не получилось обмолвиться даже двумя словами, — я опоздал, и она, уже дав показания, сидела в зале суда. На меня налетел Аббасов адвокат с последними инструкциями, как отвечать на вопросы судьи, и почти сразу меня вызвали. Я видел Иву в течение коротких секунд, пока шел от двери к свидетельской трибуне. Я улыбнулся ей глазами, в ответ она чуть-чуть вздернула подбородок, и самую малость приподнялись уголки ее рта. Я успел заметить, что выглядела Ива постаревшей и усталой.