Ребенок дернулся, напоминая о себе, и цесаревич бессознательно разжал хватку, отпуская мальчишку, как-то скомкано буркнувшего «спасибо» и вновь побежавшего к яблокам, часть из которых все же оказалась безжалостно растоптана. С минуту понаблюдав за ним — словно бы совершенно не испуганным и не осознавшим угрозу жизни — Николай вспомнил о причине собственного нахождения на Невском и моментально обернулся к Малой Конюшенной, заполненной смехом и голосами зазывал, обосновавшихся на ярмарке: Катерины и след простыл. Сдержано выругавшись, он поспешил пересечь улицу; как искать среди толпы одну-единственную барышню, которая могла зайти куда угодно, он не знал.

К моменту, когда он прошел почти всю улицу, упиравшуюся в придворно-конюшенное ведомство, пару десятков лет назад обновленное и теперь получившее красно-оранжевую облицовку, Николай, кажется, успел допросить половину посетителей вербного базара: кто-то лишь разводил руками в ответ, кто-то вспоминал всех прекрасных дам, виденных за день, кто-то советовал бросить затею и присмотреться «во-он к тем прелестницам», но все же пара человек указали направление, подтвердив, что, мол, да, шла вдоль рядов барышня в белом бурнусе вместе с барышней в темном платье. Куда шла, неизвестно, но точно не обратно к Невскому.

За ослепительно чистый цвет цесаревич был готов благодарить Катерину, потому как надень она сегодня что-то менее приметное, вряд ли бы он, судорожно оглядываясь по сторонам, сумел различить ее в темноте проулка. Прижатую к стене, безвольно опустившую голову, словно марионетка, оказавшаяся вмиг без поддерживающих ее нитей. Мужчина, грубо схвативший ее за шею, был одет в штатское, темные тона усиливались тенями в проулке, на глаза была надвинута черная шляпа с короткими тульями. Кляня себя за то, что не забрал вечером пистолет у Катерины и сейчас был совершенно безоружен, Николай кинулся в проулок, стараясь ничем не выдать своего появления. Неизвестный, явно не ожидавший его вмешательства и не рассчитывающий на привлечение внимания, что-то процедил сквозь зубы, но попытку бегства не предпринял: видимо, полагал, что справится с двумя. Впрочем, его мотивы сейчас мало заботили встревоженного цесаревича — рывком оттолкнув незнакомца, он попытался нанести ему удар, но тот успешно блокировал и не замедлился с ответом.

То, что в руке нападавшего был нож, Николай понял только в момент прикосновения острой стали к ребрам: если б не распахнутый плащ, сбившийся складками, и не плотная ткань мундира, вполне вероятно, что на месте длинного пореза была бы глубокая рана. А так, бесспорно, приятного мало в отчетливом жжении, пронзающем бок, но сознание пока не стремится его покинуть, и умереть от кровопотери сейчас не грозит.

Когда проклятое оружие все же оказалось выбито из остервенело сжимающих рукоять пальцев, затянутых в темную перчатку, незнакомец, кажется, подрастерял храбрость: по всей видимости, он полагался только на нож, и потому, еще раз послав удар — куда менее уверенный, в сравнении с предыдущими — бросился прочь. Преследовать его цесаревич не собирался, прекрасно понимая, что ничего этим не добьется, но абсолютно инстинктивно метнулся за ним, когда его оглушил грохот выстрела.

Оборачиваясь к стоящей на коленях Катерине, отчаянно вцепившейся в его пистолет, он как-то отстраненно подумал, что недооценил ее.

***

Эту комнату уже девять лет держали нетронутой, и только цесаревич в особо тяжелые минуты приходил сюда; ему казалось, что каким-то странным образом он становится ближе к покойному деду. Он мог просто перебирать письменные принадлежности и листы, постепенно желтеющие, из раза в раз изучать маленький складень, стоящий тут же, и портреты своих тетушек — Александры, Ольги и Марии, и говорить. Вслух или мысленно, быстро, медленно, порой даже обрывками фраз. И сколь бы чудным, ненормальным это ни казалось, но на душе и вправду становилось легче, решения давно мучивших вопросов оказывались ближе. И потому не было ничего удивительного в том, что именно о кабинете покойного Императора он вспомнил, стоило лишь задуматься о тайном и надежном месте.

Дверь из приемной с тихим скрипом, свойственным давно не смазываемым петлям, отворилась; стоило лишь сделать шаг, и в свои сухие объятия принимала сама вечность. Усталая, пропитанная пылью и горечью прошлых воспоминаний, неохотно открывающая глаза при виде новых гостей, потревоживших ее долгий сон, что продолжится, как только новый скрип проводит их.

Сводчатая комната разительно контрастировала с остальными помещениями дворца: небольшая, лишенная богатой отделки стен, покрытых темными обоями с каким-то неброским узором, и потолка, последний раз беленного еще при жизни ее владельца, узкая — в одно двустворчатое окно, выходящее на Салтыковский подъезд и полуприкрытое тяжелыми темно-зелеными занавесями. Все в ней отражало натуру покойного государя куда как лучше, нежели любые рассказы о нем: и небольшой портрет второй дочери, Ольги, на камине, в котором уже давно не горел огонь, и расположившийся у окна письменный стол без внутренних ящиков, сохранивший идеальный порядок, но не пустующий, и множество заключенных в резных рамах картин, отражавших невероятно живые кусочки необъятной Империи, до последнего вздоха обожаемой им. Но самым характерным элементом, безусловно, являлась деревянная складная походная кровать, застланная темным покрывалом, к которой и был отправлен цесаревич: за исключением узкого диванчика, обитого зеленым сафьяном, примостившегося ровно между изголовьем кровати и письменным столом, это было единственным местом, куда была возможность прилечь для осмотра.

Пропитанный кровью с правой стороны мундир с едва слышным шорохом соскользнул с плеч, следуя за ранее снятым подбитым мехом плащом, и нашел пристанище на спинке деревянного стула, передвинутого к постели. Кипенно-белая рубашка с таким же багровым пятном с запозданием была расстегнута, мягко обнажив поврежденный бок, и как бы Катерина ни была смущена или взволнованна, в момент, когда ее глазам открылась длинная, проходящая от подреберья вверх рана, на первый взгляд глубиной не более чем в треть пальца, она утратила все мысли, кроме одной — все могло быть значительно страшнее. Она боялась, что кровотечение окажется столь сильным, что цесаревич потеряет сознание еще в карете на пути в Зимний, но он стойко перенес обратное путешествие и даже дорогу от Собственного подъезда к северо-западному ризалиту, где и находился кабинет покойного Императора. Алая кровь все еще выступала на поверхность, скатываясь вниз тонкими прерывистыми струйками, но уже с меньшей интенсивностью и не так пугала, как в момент обнаружения факта ранения.

Все то время, пока чудом оказавшийся сегодня на дежурстве доктор Маркус колдовал над пострадавшим, Катерина неотрывно наблюдала за его действиями, но старалась вести себя тихо и не выдавать ничем собственной тревоги: опустившаяся на самый край диванчика, беспрестанно комкающая верхнюю юбку, она едва ли вспоминала о необходимости делать вдохи и выдохи. Даже то, что хмурящийся, но вполне спокойный Федор Феофанович сообщил, что угрозы жизни нет, и рана даже затянется без хирургического вмешательства (спорить с цесаревичем, протестующим в отношении необходимости сделать что-то сложнее остановки кровотечения и предотвращения заражения, было нелегко), ничуть не улучшало настроя княжны. Она чувствовала за собой вину, и оттого становилось еще тяжелее. Если бы ей не вздумалось помочь неизвестной женщине, если бы она не была так поглощена попытками привести ту в чувство, она бы сама справилась с нападавшим. Наверняка бы справилась. По крайней мере, ей хотелось в это верить. Но она напрочь забыла о внимательности и подставила под удар того, кого нельзя было подставлять ни в коем случае.