– Полагаете, что лед не выдержит Вашего веса?

– Вы невыносимы, Ваше Высочество, – уведомила его Катерина, – скажите это любой барышне, и вмиг потеряете её расположение.

– Я рад, что Вы – не любая. И роль дамского угодника давно отошла к моему младшему брату.

– Похоже, дорога к роли Вашей фаворитки придворным дамам уже заказана – им не получить и доли романтики, – притворно посетовала княжна, подходя к одинокой старой иве, кем-то посаженной у пруда. На попадающем в поле зрения пространстве деревьев больше не росло, разве что сорная трава заполонила все, да редкие кустики торчали то тут, то там.

Прислонившись спиной к шероховатому стволу, Катерина подняла голову, рассматривая своего спутника, на лицо которого теперь падал слабый свет луны. Хитринка в синих глазах уже не таилась, а выбивалась на первый план, взъерошенные волнистые волосы, явно не тронутые ничем, разрушали всяческую царственность образа: сейчас Наследника престола не получалось воспринимать как человека, перед которым следует склониться — он не походил на простого крестьянина, но скорее казался равным, нежели вышестоящим. А еще в нем было что-то близкое. Катерина не знала, какими словами это объяснить, да и стоит ли, но в обществе цесаревича она чувствовала себя комфортно и легко. Словно со старым другом.

– Не думаю, что я пойду по стопам Его Величества, – непрозрачно намекая на очередную причину тихих слез государыни, поморщился Николай. Эта его фраза звучала настолько правильно и естественно, что на миг подумалось, как повезет будущей Императрице. С непонятной тоской. Впрочем, это чувство удалось тут же себе объяснить: она просто хотела бы, чтобы и Мария Александровна не имела необходимости натягивать улыбку, заслышав об очередном адюльтере венценосного супруга.

– Даже если Вам придется жениться против Вашей воли?

Вопрос прозвучал совершенно случайно, а потому как-то очень тихо. Но Николай услышал. И улыбка на его лице сменилась неопределенной задумчивостью, а зрительный контакт между ним и Катериной разорвался: взгляд скользнул куда-то в сторону, по стволу ивы.

Думать о предстоящей в скором будущем женитьбе не хотелось. По крайней мере, сейчас.

========== Глава четырнадцатая. Научиться не бояться страданий ==========

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1863, декабрь, 26.

Исчезновение Наследника Престола, бесспорно, незамеченным не осталось: после праздничного ужина карета должна была отбыть из приюта, ранее бывшего поместьем Голицыных, однако после того, как цесаревич не показался в обозначенное время в столовой и не был обнаружен ни в одной из комнат большой усадьбы, случился немалый переполох. Кто-то уже во всех красках представлял сдвинутые брови государя, готового карать по всей строгости, кто-то беспокоился за состояние государыни, которая волновалась за каждый шаг старшего сына. Как бы то ни было, а поиски были организованы незамедлительно, и увенчались успехом лишь утром, когда «пропажа» внезапно вернулась самостоятельно в компании той самой фрейлины, с которой и замечали Его Высочество в последние дни. Как Катерина и обещалась, она ничего не сказала о приступе Николая, вместо этого изложив историю, которую они обговорили еще утром: мол, отправились в деревню, к народу (для цесаревича это было привычно, потому причина бы ни у кого не вызвала вопросов), и по чистой случайности забыли о времени. Опомнились уже к ночи, ехать сами не рискнули, а просить крестьян подвезти было неудобно. Вряд ли это можно было счесть весомым оправданием, однако звучало значительно привлекательнее, нежели истинная причина визита в деревню и незапланированная задержка. Даже если Катерина и была готова к любому наказанию со стороны государя, то тревожить Ее Величество она желала менее всего, и потому была вынуждена принять просьбу цесаревича о неразглашении.

Вот только от донесения о случившемся Императору это не спасло самого Николая, стоящего перед Его Величеством и вынужденного изображать искреннее раскаяние. Нет, он, безусловно, чувствовал бы себя виноватым, если бы отчитывала его Мария Александровна, потому как он вновь пошел на поводу у своих желаний. Впрочем, кто мог сказать, что оно так обернется? А в простой прогулке нет ничего противозаконного или же опасного. Государь так явно не думал: заложив руки за спину и в упор смотря на сына, старательно отводящего взгляд, он продолжал свой воспитательный монолог. Тон его голоса то становился невероятно жестким, но ровным, то внезапно срывался на быстрый и осуждающий. Александр беспокоился за своего преемника, что сложно было скрыть от самого себя, но едва ли это демонстрировал: по крайней мере, сам Николай ощущал лишь новые волны монаршего недовольства, все чаще проявляющиеся по отношению к нему. Порой цесаревичу казалось, что он уже утратил всякие положительные черты в глазах своего отца, давно уже смотрящего на него лишь как на будущего царя и то, лишь потому, что эта роль досталась ему по праву рождения. Осуждения удостаивалась и его физическая форма, и слишком крепкая связь с матерью, недостойная мужчины, как полагал отец, и даже редкие промахи в принимаемых решениях и суждениях. Как бы Николай ни старался, былой любви, что окружала его с самого рождения, когда в руках родителей не находилась огромная держава, и на престоле находился его дед, уже не существовало. И приходилось лишь догадываться, отчего отец к нему так переменился.

– Вы ведете себя как мальчишка. Совершенно не думаете о матери, делая, что заблагорассудится.

Опять. Опять те же самые фразы, те же самые причины, всегда следующие за словами о недопустимости ослабления бдительности и потворствования своим желаниям для будущего правителя. Словно он уже и человеком быть перестал, родившись с царской кровью.

– Судя по Вашим бесконечным адюльтерам, Вы думаете о ней еще меньше, – не сдержался цесаревич. Император задохнулся от неожиданного заявления сына, обычно лишь молча выслушивающего все эти речи.

– Вы смеете дерзить и поучать меня?

– Я лишь плачу Вам той же монетой, Ваше Величество, – нарочито отвечая в официальном тоне, не сводя упрямого взгляда с побагровевшего отца, отозвался Николай. И, не дожидаясь ответа, коротко откланявшись, покинул кабинет. В спину ему ударилось возмущенное “Николай!”, однако цесаревич менее всего сейчас ощущал себя виноватым.

Он, конечно, перешел границу дозволенного, упрекнув государя и указав тому на его не идеальность, но он не желал слышать поучений с подобными аргументами со стороны того, кто сам их беспрестанно нарушал. Слезы матери, которые она позволяла себе в редких случаях и лишь в одиночестве, били больнее, нежели гнев Императора.