— Зачем графине понадобилась такая странная поездка? — с недоумением спросила Юлька.

— Выполняла условие графа: проедешь голая среди бела дня по Ковентри — отменю городские налоги. Он тогда драл с нас три шкуры. И был уверен, что его религиозная сорокалетняя жена на подобный позор не решиться. А она… Представляете?!

— Граф сдержал слово?

— Да.

— Тогда, неуважаемый мной Том, скажу следующее: очень хорошо, что вы ослепли, — объявила Юлька и, презрительно оглядев жалкую фигуру слепца, отправилась дальше.

Улица закончилась. Юлька оказалась на небольшой площади, на которой происходила, как она позже выяснила, ежегодная выставка картин, получивших известность в Витасофии. Одна из них сразу привлекла Юлькино внимание: от лежавшего в развалинах города с разрушенной крепостной стеной плелись, с трудом перебирая ногами и стараясь не упасть, женщины, неся на спинах вцепившихся им в плечи мужчин. На них смотрело вытянувшееся в шеренгу войско во главе со стоявшим с изумленным лицом германским императором.

— Что это? — обратилась Юлька к разглядывавшему картину господину в костюме и галстуке.

— Знаменитая история, — усмехнулся господин. — Когда император Конрад III в 1140 году, раздраженный упорным сопротивлением осаждаемого им Вайнсберга, приговорил к смерти все мужское население и только женщинам позволил свободно оставить город, взяв с собой то, что они смогут унести на себе, женщины взгромоздили на свои спины мужей и таким образом спасли их.

— Какие умницы! — воскликнула Юлька. — Такое могли придумать только женщины. Я начинаю гордиться своей принадлежностью к женскому полу.

Юлька перешла к следующей картине. На ней была изображена происходящая в христианской церкви страшная сцена: толпа озверелых мужчин прямо возле алтаря била камнями и сдирала острыми раковинами кожу с молодой красавицы, превращая ее тело в бесформенную массу. За ними наблюдал, удовлетворенно потирая руки, человек в епископской одежде.

— Какой ужас! — содрогнулась Юлька.

— Изображена гибель виднейшего ученого и философа Гипатии[155], проповедовавшей идеи Платона и Аристотеля, — поспешил с пояснениями новый Юлькин знакомый. — Гипатия и другие ученые Александрии были уничтожены толпой по приказу епископа Кирилла. За эти и другие подвиги церковь Кирилла канонизировала и объявила святым.

— С одним святым я уже знакома, — и он у меня восторга не вызвал, — сказала Юлька, вспомнив живущего за счет солдатского труда упитанного мужичка. — Но святой Кирилл будет пострашнее разбойника.

И, повернувшись к господину в костюме, представилась:

— Юля.

— Людвиг Витгенштейн[156], — поклонился господин.

— Вы, наверное, любитель искусства? — спросила Юлька.

— Отчасти, — усмехнулся Витгенштейн. — Основное мое занятие — философия. Я написал «Логико-философский трактат», в котором доказываю, что мир состоит из фактов, а не объектов, и что язык и мир — центральные понятия всей философии.

— Что-то я о вас слышала, — сморщила лоб Юлька. — Мой наставник Славик объяснял, что вы — основатель аналитической философии. Согласно вашей теории, вещи существуют в форме слов. Правильно?

— Да. Приятно встретить девушку, интересующуюся наукой. Что делаете в Югово?

Юлька рассказала о своем путешествии к Комнате перекрестков.

— С такой проблемой, как у вас, сталкиваюсь впервые, — признался Витгенштейн. — Помочь вам ничем не могу, но, может быть, что-то посоветуют мои друзья: Освальд Шпенглер[157], Арнольд Тойнби[158] и Мартин Хайдеггер[159]. Неподалеку отсюда — маленькое кафе, в это время они общаются там за стаканом абсента. Предлагаю их навестить. Согласны?

Юлька кивнула головой и вскоре она и Витгенштейн входили в небольшое уютное кафе, за угловым столиком которого спорили, попивая абсент, три представительных господина.

— Послушайте, — кричал мужчина с большим выпуклым лбом и смеющимися глазами. — В своей работе «Бытие и время» я доказал, что забота является ключевой составляющей человеческого бытия. Язык — это «дом бытия»: лишь в словах бытие существует и обнаруживает себя. Как объясняет моя «экзистенциальная аналитика», человек — центр мира, познающий его путем вопрошания.

— Мартин, ты неправ, — перебил крикуна очкастый, наголо выбритый господин. — Нет отдельно существующего человека, есть человек определенной культуры. Каждая из этих культур — египетская, вавилонская, индийская, китайская, греческая, германская, мексиканская и арабская — возникают независимо друг от друга, проживают, подобно живым организмам, периоды зарождения, становления, умирания, — и исчезают, становясь достоянием историков и археологов.

— Я ценю твои труды, Освальд, — важно приподняв палец, проговорил плотный, широкоплечий мужчина. — Твой «Закат Европы» оказал влияние на многих, в том числе и на меня. И все-таки твоя морфология культуры слишком примитивна, она устарела. Твоя идея о том, что культуры возникают «с возвышенной бесцельностью, подобно цветам в поле», и столь же бесцельно уходят со сцены — ненаучна. Хотя и красива.