Меланья понурилась, осознав нелепость последнего своего вопроса. Уже без каких-либо претензий она едва слышно выдохнула, глядя дочери Хмелевича в глаза:

— Не знаю, зачем ты это сделала... Но отпусти меня, ради Бога.

— Не только отпущу, а и подарю лошадь. Да-да, действительно подарю, безвозмездно. Половина конюшни моя, имею право...На, съешь, — Виллашка подала ей краюху с толстым сырным ломтем поверх и, приоткрыв дверь, некоторое время вслушивалась в сонную тишь, после чего махнула рукой:

— За мной нога в ногу, тихо.

Не скрипнув ни единой половицей, они выбрались из спящего дома; пока дошли до середины двора, Меланья уже сжевала краюху, немного зверский голод утолившую. Ночь была на редкость звездная и светлая, пахла болотом и навозом; луна готовилась укрыться в западной части леса.

— Кобеля я закрыла в сарае, чтоб не выдал нас раньше нужного.

В конюшне на цепи висел небольшой фонарь, освещающий четверик стойл. Когда Виллашка вывела двух кобылок и вручила Меланье повод, молодая женщина, не выдержав, поинтересовалась:

— Ей, может, объяснишь, что происходит? С какой радости я проспала день, и почему ты сопровождаешь меня? Отчего выезжаем в потемках, тогда как в лесу водятся упыри?

Виллашка остановилась, не сводя с молодой женщины пристально-насмешливого взгляда голубых, будто васильки, очей.

— Через несколько печинок рассветет, не переживай; к тому же от упырей и других тварей у меня с собой отпугивающие травы. Что же до прочего: да, я решила быть тебе сопровождающей, ибо давненько собиралась убраться из этой дыры, да больно нравилось сестру изводить. Кстати, усыпила тебя, дабы ей же досадить, ибо ревнива зело. Жаль, у тебя не было возможности лицезреть, как она бесновалась: выставить миловидную гостью совесть не позволяла, а примириться с тем, что она останется в доме до приезда мужа, — ревность. Так это Шибка, видать, у кума на ночевку остался и не приехал сегодня...

— Ты извиниться, случаем, не желаешь?

— Как по мне, не за что, — ты после сна словно переродилась, — вскакивая в седло, нагло заявила Виллашка. — И вообще, ты меня благодарить должна: отдохнула под моим кровом, получила лошадь и провожатую, чего еще надобно?

Меланья промолчала, подумав, что если изложит мучившее ее положение вещей, то это наверняка будет расценено как давление на жалость. Да и столь малознакомому человеку раскрывать душу тоже не стоило.

Они беспрепятственно выехали со двора через отворенные ворота и двинулись прыткой рысью.

— Если пущусь галопом, надолго ли лошади хватит? — Несмотря на приличную скорость, изнывающей Меланье казалось, что они доберутся до Горграда хорошо если на третий день к вечеру.

— Сомневаюсь. Она и так до рассвета устанет, придется ненадолго останавливаться.

"А Чошш говорил, что у них все кони неплохие! Хотя для него, слуги, может, и неплохие".

— У второй развилки побоище и, должно быть, полным полно волков, — вскоре предупредила Меланья.

— Тогда изберем кружной путь.

— Ты хорошо знаешь окрестность?

— Не шибко, но знаю, довольно с отцом, да хранит Виляс его дух, попоездила.

Вскоре панны свернули на ухабистую сельскую дорогу. Неизменный лес оживился щебетом первых пташек, темнота утратила насыщенность и превратилась в предвещавшую утро серость. По причине того, что лошади устали и отказывались, как их не пришпоривай, сменять шаг на прежнюю рысь, Виллашка порешила устроить первый короткий привал. Панны канули в подлесок и, забредя в заросль крапивы, невдолге вышли к речушке с пологим берегом. Напоив лошадей, привязали их, а сами расположились неподалеку. Было довольно зябко, и Виллашка развела костер. Затем она извлекла из сумки тряпичный сверток, не спрашивая, дала сидящей на корточках Меланье вяленую куриную ножку и отмахнулась от благодарности. Началась молчаливая немудреная трапеза.

— Мы в могилах из-за тебя, — с явственным упреком прошипел кто-то Меланье на ухо. Молодая женщина поперхнулась и, откашлявшись, огляделась. Тыльной стороной ладони утерла со лба холодный липкий пот. Рядом не было никого, кроме невозмутимо жующей Виллашки, однако какое-то чутье подсказывало, что зрение обманывает, есть еще кто-то.

— Трое детей сиротами остались...

— Ты виновата!

— Из-за тебя завязалась распря!

— Молебен, закажите молебен...

— Ты слышишь? — спросила враз охрипшая и побледневшая Меланья, ощущая, как теряет силы с каждой колодежкой.

— Что слышу? — недоуменно нахмурилась спутница.

— Голоса... И многоголосый шепот, неразличимый...

Прозрачные, как ключевая вода, фигуры восставали из редеющего тумана и тянули руки к костру, но не приближались вплотную. Тревожно ржали рвущиеся с поводов лошади; заметно похолодало. Все это не укрылось от Виллашки, и она осенено воскликнула:

— Это, должно быть, неприкаянные души! Пришли погреться. Предрассветное время принадлежит им, оно как граница между днем и ночью, жизнью и смертью. — Она порылась в сумке и бросила в костер пару сухих стебельков, мигом пламенем съеденных. Голоса затихли, отдаляясь, и призраки слились с туманом.