Но для Меланьи все равно стало неожиданностью, что по возвращении их встречали трое заговорщиков на колах. Третьим был Эдард, небезызвестный нам начальник тюрьмы, тоже причастный к делу.

* Обычное предсказание уличных пророков

**Медяная бляшка. Пятьдесят медянок равны одной сребянке.

Часть третья

I

Поле было тихо и молчаливо, дрема сковывала шумных тварей, готовых проснуться с первыми проблесками солнца. Лишь щебетала где-то вдали ранняя птаха да металась в воздухе летучая мышь. Напоенная вечорошним дождем, спасенная от жары рожь шумела в преддверии рассвета, спеющие колосья щекотали выставленную над стеблями ладонь. Королевна луна и несколько звезд-фрейлин бледнели над западным краем поля, необыкновенно низко: казалось, протяни если не руку, то копье, и собьешь которую с неба, и учинишь переполох среди сонных дам, замешкавшихся сбежать за горизонт...

Толкуют некоторые, будто солнце и луна — то детища Виляса. Нянчился с ними отец, в золотой колыбели качал, берег пуще зеницы ока... Да только выкрал луну Рысковец, заточил в сыром подземном гроте, покамест солнце дарило свой свет. С тех пор не признают они друг друга, при появлении другого удалиться спешат. А ранее-то всегда вместе ходили, под руку, и не было кромешной темноты, ибо когда света луны не хватало, солнце всегда помогало ей...

Жнива невдолге. Женщины перед ними постились и заговаривали серпы, ведьмы отводили животворные дождевые тучи, а справные хозяева, напротив, молили Виляса о капле влаги, чтобы жаркое солнце не пожгло урожая богатого... С тщательностью готовили все, продумывая загодя, где хранимы будут снопы и смолото — зерно... Меланья ведала, что ежели углядит селянин какую бабу за странным обрядом, несдобровать ей — буде даже известно, что она примерная жительница и род ее не испоганен ведьмацтвом. Но молодая женщина не боялась бродить вот так, в одиночку, предрассветной печиной. Тронуть невесту войтовского сына никто не посмеет.

Меланья углублялась в поле по едва заметной звериной тропке; стараясь не приминать стебли, ступала осторожно и мягко. Во влажной с вечера земле оставались неглубокие следы легких кожаных сапог. Ветер трепал полы рубашки, на талии стянутой пояском.

В шепот ржи вплеталась неясная разноголосица душ. Туманными силуэтами вздымались они над колосьями, как дым из печной трубы, и почти сразу теряли плотность, превращались в едва различимые глазом белесые дымки. Знать, погибшие во время давних сражений, не отпетые воины, чьи кости покоятся глубоко в землице неведомо который год, а души никогда не отойдут к Вилясу или Рысковцу, ибо обречены на скитания.

С той поры, как Меланья впервые увидела души у разведенного Виллашкой костра, она не могла спать в преддверии утра. Что-то неумолимое подымало на ноги, тянуло, сонную, на улицу, под бескрайнее небо с поблекшей луной и тускнеющими звездами. А всего лучше — на вольный простор, где хотелось на все горло закричать "Эге-гей!" в уверении, что никто не услышит...

Любая равнина хранит древние кости некогда сражавшихся на ней, не погребенных, не отпетых. К их душам-то Меланью и тянуло. Духи не вредили ей, не обвиняли ни в чем, а те, со второй развилки, после заказанного Зоеком молебна не являлись боле ни разу. Женщина не пыталась заговорить с почившими: зачем, без нужды? Просто слушала шепот и находила в нем несказанное умиротворение.

Поняла Меланья, что не просто так в ней дар пробудился. Был он чем-то вроде платы за перенесенные злоключения. Для того чтобы обрести многое, нужно сначала и потерять немало. Самое дорогое, то, ради чего готов умереть. Дар никогда не просыпается просто так, от хорошей зажиточной жизни, незнания колючек на заросшем терном жизненном пути...

Надо молвить, сперва молодая женщина боялась до шевеления волос. Не хотела принимать божественный дар, не хотела признавать себя видящей души, знаки и судьбы людские. Но быстро устала Меланья сражаться сама с собою и поняла: надо принимать, иначе добра не будет.

Зоек отвез ее, желая подсобить, к знакомой гадалке, ветхой старухе Юмине, при взгляде на которую мнилось, что вот-вот рассыплется она трухой, как источенная паразитами яблоня, от которой лишь остов да сухие ветви остались. Сколь прожила она на свете, и сама, видимо, не помнила, а всякий житель Волков тем более затруднялся с ответом. Была Юмина самой старой из всех стариков на добрых двадцать упряжек окрест. В трезвости и ясности ума ее порой можно было усомниться, но дело свое жившая хутором старуха помнила хорошо. Утверждала она, что на первых порах нет ничего дурного в том, что умершие дарят покой, который не смогли обрести сами. При хотении можно завязать разговор с ними, ежель мирные и не слишком древние, одичавшие вовсе. Однако без особой надобности лучше не стоит.

Много чего рассказывала вещунья ученице новоявленной, говорила, к примеру, что толкование должно само собой получаться, не зависимо от вида гадания. Действительно, стоило Меланье взять колоду в руки и задаться каким-либо вопросом, безошибочная трактовка вытянутых карт тут же приходила в голову. Но Юмина предупредила, что увлекаться, мол, не следует, нужно обращаться к дару только за надобностью.

Конечно, Меланья первые дни не выпускала карт из рук, во время каждого гадания внутренне замирая, сжимаясь в комок, как щенок, привыкши к плети, ожидает наказания ею. А потом, в один миг, будто струна лопнула — Виляс дал немного времени наиграться, теперь нужно было отнестись ко всему с полной серьезностью...

Красно солнышко выглянуло из-за окоема, поразило сумрак первыми косыми лучами, прогнало сестру луну в слепой подземный грот. Зажужжали первые мухи, оживились птицы. За спиной раздалось ржание, и Меланья обернулась. Зоек в сияющем золотом ореоле поджидал у края поля, аккурат напротив восходящего светила. В кольцо при седле был продет повод второго коня, ее Ермолка. Молодая женщина улыбнулась и повернула назад. Разбойнически свистеть, подзывая хорта, не пришлось, — он уже сидел у ног Зоекового коня.