– - Ничего себе!
– удивилась Маша.
– А ты не простой. Что тебе этот этюд напомнил?

Я не стал объяснять что. Я толком и объяснить бы не смог. От девочек в пятом классе шла какая-то чистота, веселье. Они ещё не знали, что скоро пацаны некоторых из них отбракуют за не ту фигуру или не ту рожу и влюбятся всем скопом в одну, и будут за неё бороться и драться, будут провожать её, дарить духи в женский день... А остальные девчонки будут вздыхать и расстраиваться... Тут на картине за этими хаотичными пятнами ("мазками", -- поправила Маша) прятались девчонки-пятиклассницы: они все равны, они дружат и радуются, и хихикают в кулачок, подшучивая над самым крутым парнем школы - надо мной то есть...

Маша запаковала картину в какую-то специальную бумагу, заклеила скотчем. На скотче были напечатаны рисуночки: сердечки и цветочки. Я такого скотча и не видывал никогда. Маша сказала:

– - Хочешь: я тебя провожу до дома?

– - Нет, нет. Я сам, -- сказал я, испугавшись, что меня по темноте будет провожать девчонка... девушка.

– - Ну тогда я тебя поцелую...

И она впилась мне в губы мёртвой хваткой. Сначала я оторопел, а потом... потом... я ответил на её поцелуй и вообще мне захотелось остаться с Машей до утра. Но я ушёл, когда хватка ослабла. А ослабла она через полчаса, когда Маша, раскрасневшаяся, пахнущая невской колбаской и шампунем, сказала:

– - Что ты чувствуешь?

Я молчал. Я ещё не пришёл в себя. Маша немного повздыхала, смотрела на меня преданно и ласково, наконец поняла, что сейчас от меня она ничего не услышит. И проводила до дверей.

– - Василь! Может настоички с нами? Сливовой? Или черноплодной?
– кричал мне вслед дедушка Чугунов.

Я отказался. Я не пил. Я же спортсмен.

– - Зря отказался, -- сказала Маша, когда мы с ней вышли из дома.
– Дедушка из черноплодки вино делает. Цвет и запах - это нечто. Рубин. Я в школе учителям дарю и в художке мастеру.

– - Какому мастеру?
– я спросил, чтобы хоть что-то сказать.

– - Так... Я же в известной школе, в художественной, в смысле. Я ж у Валентин Сергеевича, -- и она назвала фамилию.
– - Слышал?

Я помотал головой.

– - Он в Строгановке профессор. А Дудина знаешь? Дудина все знают. Они с Валентин Сергеевичем дружат.

Я отрицательно помотал головой. Я и Дудина не знал.

– - Да ты что? Он же "ню" рисует. Во ВГИКе профессор.

Я попрощался с Машей у калитки, и вздохнул спокойно, когда вышел на другую улицу. Я брёл по дачному посёлку, сжимая раму Машиного "настроения". Настроения, полного надежд и не подозревающего, как несправедлив мир.

5 Зимние каникулы

Теперь каждый день я зависал у Чугуновых. Я стал меньше есть, у меня пропал аппетит. Это в первую же тренировку в бассейне заметил дядя Боря - потеря веса плохо сказывается на плавании.

– - Праздники, а ты всхуднул, -- сказал дядя Боря.
– Ну поешь там мяска тушёного, пюрешечки. У вас же такая вкусная картошка.

– - Дядя Борь! Вы всё путаете. Картошку мы больше не сажаем. На месте картошки папа мне новые тренажёры установил и турник с кольцами.

– - У Михайлы возьми. У него сеструха всё лето пахала, горбатилась на грядках и запасы делала.

Каждый день я клялся себе, что больше не пойду вечером к Маше. Но она присылала эсемеску, и я шёл. Ноги сами меня несли. Я подружился с её семьёй. Особенно с больным пацаном Лёхой, Машиным братом. Он был чуть моложе меня. И такой добрый, открытый. Он трогал мои бицепсы и говорил:

– - Ерунда!
– махал рукой так смешно...

Он был очень добрый, очень и очень.

Но его мама, тётя Маши, говорила что "у Алексея случаются приступы ухода в себя, и тогда его невозможно вытащить на улицу погулять".

– - Сидит как сыч в квартире, -- жаловалась тётя Маши.
– - На даче-то он не стесняется, а в Москве - очень. А чего стесняться-то? Никто на него и внимания никогда не обращает.
– Тётя Маши запнулась: -- Почти никогда.

– - Его родные братья стесняются, -- сказала мне Маша, когда повела меня в свою комнату: якобы смотреть фотографии на компе.

Интернет у нас в посёлке ловит хреново. Надо ставить антенну. Я не ставлю. Когда ловит -- хорошо. А не ловит -- и фиг с ним. Маша зашла в планшет, пожаловалась что зависает, и фотки не посмотреть. И мы опять стали целоваться. Я был как завороженный. Ничего прям совсем смелого она не позволяла. Но вот эта её детская нежность, порыв совсем детский, как у Лёхи, искренний и чистый, нравился мне. Я сравнивал с тем, что было у нас когда-то давно с Евой, на тропинке, в лесу. Ничего, в общем-то, и не было. Ну, пообнимались. Но я тогда и младше был. Но у Евы был какой-то надрыв. Я чувствовал, что она привязана ко мне, преданна, что она страдает жутко. С Машей же было легко -- один в один то настроение на картине. Мои родители, увидев картину, сказали что это что-то странное и пожали плечами - они ничего не поняли, они не вспомнили себя такими..

Дедушка Маши по-прежнему заводил разговоры за чаем. За две недели рождественских каникул мы обсудили с ним кроссовки и велосипедные туфли, беговую экипировку и питание. И всегда всё сводилось к стоимости, даже разговоры о копеечных марлевых стерильных салфетках.

Как-то, уже после Рождества, когда "чугунки" стали собираться домой, дедушка Чугунов спросил меня:

– - Василь! А каковы твои планы на будущее?

– - К ЕГЭ готовлюсь, -- отрапортовал я.

– - А соревнования?

– - В этом году никаких.