Черт.

Я даже не знаю, как влез во все это. Мне стоило лучше соображать. Я не знаю, что за чертовщина на меня нашла и заставила решить, что взять на себя ответственность за что-то, не имеющее ко мне отношения, хорошая идея. И теперь я понятия не имею, как из этого выбраться.

Некоторым образом я рад, что вернулся в школу. Дома просто кошмар. У Роуз очередное расставание со Скорпиусом; думаю, поэтому она проводила большую часть дня, запершись в своей комнате и дуясь там. Лэндону я не слишком нравлюсь, поэтому я не мог на него отвлекаться. Папа только и делал, что покрикивал на меня и делал ворчливые комментарии себе под нос так, что было понятно, что он хочет, чтобы я их слышал. А мама просто сводила меня с ума, чересчур стараясь поддержать.

Но то, что отец ворчал на меня, заставило меня задуматься, что теперь по-настоящему будет. Я начал понимать, что это вовсе не будет легко, и что у меня не такой уж богатый выбор профессий, и что я понятия не имею, как растить ребенка. Но я не знаю, что теперь делать. Я не могу просто бросить Марию, не после того, как я сказал, что помогу ей. Я ей нужен, ей больше не к кому обратиться.

Она еще не сказала своим родителям о ребенке, и она клянется всем на свете, что и не сделает этого. Думаю, она решила сказать им, когда ребенок уже появится, и они не заметят ее огромного живота и ничего не заподозрят. А он уже растет, медленно, но верно. Она хорошо справляется с тем, что скрывает его, и я не думаю, что кто-нибудь уже заметил, но это только вопрос времени. В конце концов, наступит момент, когда она уже не сможет этого скрывать, и никакие мешковатые свитеры ей в этом не помогут.

Она сказала, что ходила в клинику к маггловскому доктору, когда была дома, и этот парень сказал, что ребенок родится в середине июня, что означает, что он появится еще до того, как мы закончим школу. Это должно быть ужасно – у нас будет ребенок на неделе, когда мы будем сдавать ПАУК – можете себе такое представить? Она ходила к этому доктору, чтобы ее родители не узнали, но я не знаю, что она планирует делать теперь. Ей нужно сходить к медсестре, но она сказала, что слишком боится, что всем все станет известно. Если узнают учителя, то лишь вопрос времени, когда узнают ученики.

И я не уверен, что мы к этому готовы.

Мама сказала, что мы можем проконтролировать ущерб, если выпустим сообщение обо всей этой истории, прежде чем об этом просто пронюхает пресса, но я не мог ей этого позволить, раз Мария даже не сказала своим родителям. Хотя у меня ощущение, что они в любом случае узнают из газет, как бы это ни случилось, раз уж она отказывается им все рассказывать и все такое. Но я не готов к тому, чтобы мир это узнал. Я не могу сказать это маме, потому что она с ума сойдет, и, думаю, это станет еще большим кошмаром, чем, как я думаю, она втайне считает, уже случился. По крайней мере, она думает, что я с этим справляюсь. У нее будет инфаркт, если она узнает, что я сам боюсь до усрачки и с ума из-за этого схожу.

Я просто хотел бы сказать хоть кому-нибудь правду, понимаете? Хоть одному человеку – все лучше, чем хранить это в себе. Я чувствую, что схожу с ума. Я не только должен молчать обо всем этом, я даже не могу никому сказать, что это не мой ребенок: ни Лили, ни даже Аманде.

И Аманда начала себя холодно со мной вести. Она не совсем меня от себя прогнала, но определенно она ведет себя странно и отчужденно. Она ни разу не написала мне на каникулах, и с тех пор, как мы в школе, она странно держится. Я знаю, это все из-за Марии и этой истории с ребенком, но я не знаю точно почему. Я имею в виду, я не виню ее, что она считает меня идиотом, но она ведь должна быть моим лучшим другом, верно? Я не знаю, я всегда думал, она единственная, кто никогда в итоге не окажется сволочью.

Мы стоим в подземельях после завтрака, ждем, пока профессор Монтагю спустится и впустит нас в кабинет. Здесь внизу еще немного людей, так что небольшой выбор, с кем можно поболтать. И она меня не игнорирует, она просто обращает мало внимания, когда я пытаюсь с ней заговорить. Вместо этого она уставилась в учебник зелий, как будто перепроверяет что-то в последнюю минуту, вот только я знаю, что это не так, потому что у нас нет экзамена или чего-то вроде, так что ей незачем учить.

– Если снега будет совсем много, и они отменят матч Гриффиндора и Рейвенкло, как ты думаешь, они перенесут его на конец месяца, пусть даже у Рейвенкло уже запланирован другой матч?

Она пожимает плечом:

– Не знаю, – отвечает она без энтузиазма. – Может быть.

«Может быть». Даже не сказала «наверное, да» или «наверное, нет». Потрясающе.

– Ну, будет хреново, если придется перенести надолго, верно? – продолжаю стараться я. – Я имею в виду, команда уже в форме сейчас.

– Ага.

И тут я сдаюсь. В этом нет никакого смысла. Она явно не в настроении разговаривать, по крайней мере, не со мной. Но это уже не имеет значения, потому что спустя секунд пять на лестнице раздается довольно громкий стук двух пар каблуков. Это Лили и Лидия, и их туфли слишком, слишком непрактичны для каменных лестниц. Эван Скотт подходит и пытается взять Лили за руку, когда она проходит мимо, но она вырывается и идет прямо туда, где стоим мы.

– Доброе утро, кузен! – радостно говорит она, быстро целуя меня в щеку, а потом протягивая руку, чтобы стереть пятно от помады. Она оборачивается на Аманду, которая смотрит на нее так, будто у той шесть голов. – Привет, Аманда!

– Иди к черту, Лили.

Лили усмехается, и очевидно она чересчур развлечена таким ответом:

– Психуешь этим утром, а?

– Нет, – отвечает Аманда, не выжидая и секунды, – это моя нормальная реакция, когда я встречаю жалких шлюх.

Несколько человек присвистывает, а кто-то хихикает (хотя я понятия не имею кто). Лили, к ее чести, сохраняет совершенно невозмутимое выражение лица и лишь просто продолжает усмехаться. Она ждет около секунды, а потом улыбается еще шире: