Она сказала, что по улице между площадью Конотопских дивизий и Сенным рынком есть машинописное бюро.

Может там кто-нибудь согласиться напечатать мои переводы?

Двухэтажный дом машинописного бюро напоминал «Черевкину школу». От входа наверх вела широкая деревянная лестница и там в паре смежных комнат машинистки с поразительной скоростью стрекотали своими печатными машинками.

Одна из них, по имени Валя, в короткой блондинной стрижке, согласилась напечатать небольшой рассказ из тонкой тетрадки, который я принёс для пробы.

Она назначила день, когда мне надо будет придти за готовым текстом.

Замирая сердцем, я сказал, что у меня есть ещё переводы. Она ответила, что могу приносить и их – по одному, по два.

На мой вопрос об оплате она непонятно отмахнулась.

Месяца два с половиной, может три, я пробирался в назначенные Валей дни в машинописное бюро.

К дому бюро я подходил по противоположному тротуару, как обучают друг друга подпольщики и конспираторы. Нырнув в дверь входа, я прокрадывался на второй этаж – лишь бы не спугнуть подвернувшуюся шальную удачу.

Когда я отдал Вале перевод последнего из рассказов и снова попытался выяснить насчёт оплаты, она опять отмахнулась.

Труд обязан вознаграждаться, поэтому я решил заплатить – если не деньгами, так натурой.

Возле трамвайной остановки на Миру в первом этаже пятиэтажки тянулся ряд магазинов, нависавших над тротуаром своими косыми витринами. Крайний справа – «Цветы», а на другом конце, ближе к площади, ювелирный магазин.

Там, после обхода стеклянных ящиков-шкафов с непомерно дорогими ожерельями, браслетами и золотыми кольцами, я купил серебряную цепочку за 25 руб.

В качестве футляра для неё была приобретена круглая лакированная пудреница с орнаментом, за 5 руб. с чем-то, но это уже из отдела «Сувениры» в Универмаге.

Забирая текст последнего рассказа, я отдал Вале пудреницу и попросил заглянуть под крышку. Оттуда потянулась длинная цепочка белого металла.

– Мельхиор?– спросила машинистка из-за соседнего стола.

Я не стал никому ничего объяснять: кто захочет – найдёт способ определить из чего.

В тот месяц алименты в Нежин и Конотоп съехали на 15 руб.

За пару дней до Первомая меня опять потянуло на ритуалы.

С Декабристов 13 я принёс на объект кусок яркокрасного кумача, 40 х 40 см, прибил его на двухметровый брус из кучи останков бывших риштовок и получился весёлый флажок.

Чтобы флажок не мешал работать, я закрепил его на готовом углу кладки стен третьего этажа и там он радостно реял под весенним ветром, над рекой железнодорожных рельсов, стекающих к Вокзалу по ту сторону стены из бетонных секций вокруг локомотивного депо.

Пётр Кирпа спросил что это я опять творю и мне пришлось прогнать ему насчёт дня международной солидарности трудящихся.

Он пообещал, что я допрыгаюсь, но бригада промолчала.

Укладывая кирпич в стену захватки, мы иногда оглядывались на весело трепещущий кусок кумача над нашими трудовыми спинами.

Утром первого мая, в джинсах и светлой рубашке, я вышел на веранду обуть туфли.

Там же оказались и мои родители.

Они уже много лет считали себя свободными от хождения на демонстрации.

Я сел на маленькую табуреточку отцовского производства, чтобы завязать шнурки на чёрных кожаных туфлях.

– Ты никуда не пойдёшь,– сказала мне моя мать, стоя между мной и остеклённой дверью веранды.

– Посидишь дома,– подтвердил мой отец и задвинул засовчик на двери – плод своего слесарного искусства в Рембазе.

Происходящее смахивало на домашний арест без суда и следствия. Всё так же сидя, я кручинно опустил голову и негромко затянул протяжную песню:

Ой, Днипро, Днипро,

Ты широк могуч,

Над тобой плывут облака…

Дальше я не знал слов, медленно поднялся и сделал шаг к выходу.

Мой отец поймал мою шею в захват своими трудовыми руками молотобойца, дизелиста и слесаря.

Меня всегда восхищала рельефность бицепсов его рук.

Мать моя повисла на моём противоположном плече.

Волоча их суммарный вес, я продолжал медленно продвигаться к двери. Там я отодвинул задвижку, выкрутился из удушающей хватки двух противоборцев и спрыгнул с крыльца на кирпичную дорожку к калитке.