– Комендантом второй половины дома 218-б на аллее Прогресса является женщина по имени Элен Ливали. Сама она родом из Избора, это на севере Некоузского клина, а я из Никеля, из старой части города, что за Стеклянным мостом. Там все противники прогресса жили, пока война не началась… Понимаете, господин Седар, наш клин не похож ни на одну из граней, он закрытый.

– Да, признаться честно, я сам совсем недавно о ней услышал, – вздохнул я, – уж на что равных мне в нулевой физике мало сыщется, и то не знал.

– Ходить через границу клина умеют только ведьмы, которые летают на ветках облачной сосны, – продолжала Сильва. Ни она, ни я так и не притронулись к чаю со сластями – не до того было.

– А ещё Некоузье отличается тем, что у нас есть два вида электричества. Тяжёлое, при котором используются стеклянные вакуумные лампы, и лёгкое, озонированное. Его ещё называют белым. Они считается правильным, полезным; с его помощью оживляют медь и никель, а в тех местах, где его много, ставят подстанции или заводы по обработке металлов.

– То есть, как это – много? – перебил я. Сильва заёрзала по дивану:

– Ну, колодец… в земле. Лёгкое электричество, оно как нефть, приходит из недр через шахты и колодцы. А тяжёлое нужно самим вырабатывать, или специальных пауков заводить, или ставить такую штуку… генератор называется. Поэтому его почти никто не любит. Зачем, дескать, все эти сложности, если можно просто брать из земли? Только я знаю: от лёгкого электричества вещи всякие плохие случаются. Я же говорю, оно как нефть. С виду невинное, а как вляпаешься… Его ведь никто толком не изучал, просто бездумно пользуются, а всей сути никто не знает. Ну и вот.

Схватив со стола чашку с остывшим каркадэ, Сильва одним глотком осушила её, вытерла губы тонким запястьем и, взглянув на оставшиеся на коже красные полоски, болезненно поморщилась. Видно было, что ей потребовалось усилие, чтобы заговорить снова:

– У нас в Никеле, в общем-то, были иногда стычки между староверами и сторонниками прогресса, но администрация города боялась междоусобиц и не допускала обострения конфликта. Хотя если учесть, что градообразующим предприятием является никельный завод, стоящий на глубоченной шахте с лёгким светом… ясно, какой стороне отдавалось больше привилегий. Всё было, в общем, нормально, пока не появилась Элен Ливали и эти её узы. Это когда люди связаны между собой лёгким электричеством. С одной стороны, вроде бы очень удобно, а с другой, это ведь жизнь под микроскопом, вечно под чужими взглядами, когда ты часть целого, а не отдельная Сильва или там Сао. Ладно. Ладно! Это всё вроде как добровольно было, без принуждений. Вот только у меня был любимый человек, от которого я ждала ребёнка, с которым мы должны были обвенчаться, и он… он принял узы.

Сильва еле слышно всхлипнула, и я осторожно обнял её за плечи в неловкой попытке утешить. Хотя какое может быть утешение, когда падаешь в луговой колодец собственной памяти?.. По себе знаю, что это такое. Кстати, интересно – а Норду это она когда-нибудь рассказывала? Вопрос из серии риторических… Бедолага Катценкэзе, с такой занозой в душе жить, представляю, каким шоком для этой несчастной, напуганной девушки стал Никель! Я покачал головой своим мыслям и покрепче прижал к себе мелко дрожащую от страха и злости Сильву. От неё пахло какими-то конфетами, вроде барбарисок, и немножечко тёплым молоком.

– Он принял узы, – придушенно повторила Катценкэзе, – ради этой стервы с лицом ангела, ради Элен Ливали. Бросил меня, беременную. Небеса, как же я ненавидела их обоих. Комок чистой, незамутнённой ненависти. Я до сих пор с удовольствием вспоминаю, как Элен визжала, когда я подкараулила её возле подъезда и облила нефтью… Потом из-за нефти, которую Ливали принесла на себе в свой дом, умер он – мужчина, которого я любила три года и которого люто ненавижу до сих пор. А потом Ливали, мстя за смерть своего любовника, упекла меня в психушку.

Рот Сильвы перекосился – ей было больно вспоминать, но она всё-таки рассказывала:

– Это был кошмар, Сао, длинный непрекращающийся кошмар. Меня пытались «лечить», пичкая таблетками и наркотиками, и с помощью лёгкого электричества и ртути, и ещё бог весть какими ужасными способами… Я в муках потеряла ребёнка, я хотела одного – поскорее умереть, лишь бы надо мной больше не издевались. Там работала одна девочка, молоденькая и глупенькая, но в целом добрая, она меня жалела иногда. Однажды ей с проходной позвонили, и она убежала вниз, со своим мальчиком целоваться, и позабыла связать мне руки. Тогда я разбила эту их проклятую галогеновую лампу и проглотила осколки. Им пришлось отвезти меня в городскую больницу, а там такой хирург был замечательный, из наших, из староверов… он два раза меня спас: из могилы вытащил, а прихвостням Ливали сказал, что я мертва. Я ведь не Сильва Катценкэзе.

Она неожиданно хрипло хихикнула, передёрнув плечами, и выпила теперь мою чашку чая.

Я молча обнимал Сильву, ощущая, как предательски щиплет уголки глаз от подступающих слёз. Господи, сколько же их здесь, с искалеченными судьбами, с чужими именами, прячущихся за спиной Норда от собственного прошлого?.. Марио Оркилья, я сам – седьмая строка на фамильной усыпальнице семьи Седар, и эта голубоглазая девушка из Никеля…

– А как тебя зовут… по-настоящему? – тихо спросил я.

Сильва слабо-слабо улыбнулась, полуприкрыв глаза.