– Может быть даже, ты его сестра, – тихонечко сказал Рыжик скатерти, проведя рукой по её клетчатой клеёнчатой шкурке. Подумал и добавил, – ну, двоюродная…

– А?.. – Алия оторвалась от созерцания чаинок, крутящихся в её чашке. Когда чаинки оседали, она снова взбалтывала их ложкой, пытаясь придать себе решимости и заговорить. – Ты что-то сказал? Прости, я задумалась…

– Я так, – Рыжик спрятал лицо за большой щербатой чашкой с радостно лыбящимся крылатым трамваем. Алии был виден только его чёрный глаз, отражавший в себе часть кухни и саму Алию Селакес, бледненькую и потерянную, с чересчур ярким ртом и выбившейся на лоб прядью.

– А ты… много таких вот историй уже слышал? – осторожно-осторожно, словно пробуя ногой трухлявый мостик через пропасть, спросила Алия и наконец-таки пригубила чай. Он уже успел остыть и был ужасно сладким и каким-то липким на вкус. Рыжик неопределённо пожал плечами, поставив чашку и глядя в стол. Обманчивое и странное ощущение: сейчас, когда он вот так сидел, передвигая чайной ложечкой по клетчатой скатерти кусок рафинада, словно белую пешку, Алия видела обыкновенного мальчишку парой лет младше себя. Чуть встрёпанного, с поцарапанным подбородком, с мелкими коричневыми родинками на левой щеке… Как будто сосед по этажу в Алиной общаге, заскочивший на чашечку чая к знакомой девчонке. Рыжик… просто Рыжик.

Селакес почему-то успокоила эта мысль. Она встала, долив из стоявшего на плите чайника кипяточка в свою кружку. В последний раз взвихрила в ней чаинки изящным жестом дирижёра, открывающего концерт, и почти весело произнесла:

– Она убила Элен Ливали. Нашу светлую девочку, нашу учительницу и защитницу. Рыжик, когда у тебя выдёргивают пол из-под ног... мир переворачивается, мир становится негативом твоих прежних представлений о том, что такое хорошо, а что такое плохо. Я не оправдываю себя, вообще-то. Но то, что она сделала… и кровь на её руках, тёплая, солоно пахнущая… раньше от её рук пахло розовым маслом. Сладко-сладко…

Алия тихонько засмеялась, не размыкая губ. Уронила в чай ложечку – та, истерично звякнув, отбила кусочек от и без того щербатого края чашки. Рыжик молча слушал, грея руки о кружку с весёлым трамваем и подвернув под себя одну ногу. На Алию он не смотрел; казалось, его вообще не интересует история девушки – но Алия отдавал себе отчёт в том, что это просто такая уловка.

– Розовое масло всегда стояло на трельяже в тамбуре у дверей. В таком маленьком деревянном флаконе. Его привезли из Брнова, это курортный городок в Тёплом Стане, на Рассветной линии монорельса… Я любила, как оно пахнет. Мазала за ушами, будто взрослая. И до сих пор люблю. Жаль, деревянный флакончик я не взяла с собой в интернат сразу, как собрала вещи… Думала, что всегда смогу вернуться. Что она поймёт. И отпустит Лилу. Мы часто ругались, но не из-за уз, а по пустякам: помаду её взяла, чуть подкрасить губы, а уже сразу шлюха малолетняя, и куда ты катишься… глупо так. Сама сказала: или живи по моим законам и правилам, или иди отсюда на все четыре стороны. Но я всё равно не окончательно хлопнула дверью. Элен Ливали говорила: ну конечно, всегда надо иметь, куда вернуться – лазеечку, запасной выход; глупо жечь сразу все мосты, особенно если ты не умеешь их строить. Правда же?..

Алия нервно облизнула губы, ощутив сладкий вкус собственной помады с розовым маслом. Посмотрела на Рыжика – резко, пронзительно, будто вогнала в него заточку или стилет, требуя ответа «Да» и не собираясь отпускать, пока не ответит.

– Не знаю. Я умею стоить стены… и никогда не стремился их разрушать… – Рыжик поднял голову, уничтожив иллюзию; его отрешённые чёрные глаза бестрепетно и спокойно встретили требовательный, жгущий нетерпением взгляд Алии. Так ледяная вода встречает раскалённый, только что выкованный клинок. – Но Элен Ливали кто угодно, только не глупая женщина... и некоторые её суждения я принимаю. А ты, должно быть, принимаешь все?..

Алия вспыхнула, как зажжённая спичка:

– По крайней мере, это куда правдивей и правильней, чем тупо следовать давно устаревшим догматам, которые вколачивают нам в головы, не взяв на себя труда объяснить, что к чему… Ты просто никогда не ходил в общеобразовательную школу, Ррыжичек, тебе не с чем сравнивать.

– До-о-о, Са миловал, – протянул неожиданно развеселившийся Рыжик и откинулся на стуле. Воображение живо нарисовало ему картинку: школа Фабричного квартала, первое сентября, усыпанный палой листвой двор, и он с букетом раскисших астр и со своим рюкзачком за спиной, в сопровождении Диксона. Красотища. Со своими вечно бунтарскими умонастроениями Рыжик вряд ли бы долго смог сносить школьную уравниловку, и Диксона вызывали бы к директору для длительных педагогических бесед и уговоров сдать своё сомнительное сокровище в интернат для трудных подростков…

– Нет, ну а собственные мозги тебе для чего? – возмутился Рыжик, взмахом чайной ложечки отогнав от себя видение о школьных годах чудестных. – Чем бессловесно проглатывать чужие постулаты, не интереснее ли создавать свои?

– Из пустоты и информационного вакуума, что ли? – Алия презрительно оттопырила нижнюю губу с заметно съеденной помадой. – Тысячи лет умные люди говорили умные вещи, а ты теперь предлагаешь их обходить десятой стороной, тридцатым забором… Это уж как-то…

– Аффигительно умные вещи!! Что мир всего один, что музыка не имеет никакого отношения к математике, что смерть – это конечная точка, дальше которой двинуться невозможно, – Рыжик раздражённо швырнул кусочек рафинада обратно в сахарницу, не попал и разозлился ещё пуще прежнего. – Люди учатся ходить на широком асфальтированном шоссе, проложенном всеми их предыдущими поколениями и потому не содержащем ничего нового. А я предпочитаю тёмные задворки и закоулки, где множество всяких интересностей и тайн… И я, если хочешь знать, даже где-то уважаю Элен Ливали за то, что она рискнула идти поперёк основной дороги и вести за собой единомышленников! Протест учёных из Гильдии давно потерял остроту и стал подобен пресной лепёшке. Уйдя на Озёра, они скопировали здесь всё то же устройство научного мира, со всей его иерархией, пусть и занимаются решением иных проблем, нежели коллеги из НИИ клина. Именно поэтому Поль Бонита, которого я бесконечно уважаю за его чудовищный выбор, ушёл с Озёр… А вот Элен Ливали до сих пор бунтарка. Бунтарка бархатная, а иногда и стальная. Она не застывает в самосозерцании, Алия, и не верит истинам прошлых лет. Истины не универсальны, они должны меняться вместе со временем, иначе они осыпаются шелухой и чешуйками ржавчины, обнажая под собой не суть вещей, а невнятную пустоту… Да что ты вообще понимаешь в этом, коханая девочка, книжный ребёнок, цветочный бутон!!

Обычно тихий и невыразительный голос Рыжика сейчас дрожал и вибрировал, как натянутая струна; глаза лихорадочно блестели, на фарфоровых щеках вспыхнул злой румянец. Алия сидела, вжавшись всей спиной в стул и одурело приоткрыв рот.

– Ты чего кричишь на меня, а? – тихо пролепетала девушка, когда Рыжик дошёл до той точки кипения, за которой исчезает способность связывать слова в фразы, и остаётся только пинать мебель да немо потрясать руками. – Ты на меня не очень-то кричи, Ррыжичек… я в душе, может быть, уже взрослая женщина, даже почти старуха седая, только умело крашусь… а вот ты, как ни крути, всё равно мальчишка. Превредный, хоть и хорошенький. Я – убийца, Рыжик. Да-да.