«...И хоть ни в чём я не грешна, суждено мне пасть от руки светлого ангела. Или всё же грех это для ведьмы – любить земного мужчину? Любить чужого мужчину... Душа собачья, тоскуя, воет где-то на Тёмных полях, страшась небытия. А мне... мне тревожно? мне обидно? мне больно? Наверное, мне жаль тех, у кого больше не будет Стефании Пеккала. Жаль всех своих детей – и приёмных, и собственного, моего маленького золотоглазого узмара. Жаль Поля, впутанного в паутину противостояния двух равноправных правд. А себя – нет. Не жаль. Мне всё равно, какой облик примет Чужая Невеста, когда придёт ко мне накинуть фату на побледневшее лицо. Только собака воет всё отчаяннее, ввинчиваясь своей глухой тоской в моё тело, словно ржавый шуруп. Стократ страшнее казни – ожидание её. Скорей бы вечер...»

Дети читали. Читали, кусая губы, сердито смаргивая слёзы, вытирая щёки рукавами, стыдясь и отворачивая друг от друга лица...

– Полли... точно её убьёт теперь, – сумрачно глядя из-под мокрых ресниц потемневшими сине-голубыми глазами, сказала Анияка.

– Нет, – почти беззвучно шевельнул губами Майло. – Нет. Мы знаем. Но Поль... он не знает. И не узнает. Мы отняли у него оружие... против этой белобрысой гадины. Потому что Поль после смерти мамы... остался с ней. Рыжик был прав. Мама, прости меня... прости...

Опущенная на скрещенные руки черноволосая голова, едва заметно вздрагивающие плечи, единственное, похожее на каплю клюквенного сока алое пятнышко на перебинтованной шее – словно девушка-трамвайщица уронила слезу. Иных слёз не увидит никто... Никто.

...Они тихо выходят из кухни, избегая смотреть друг на друга, оставляя Майло Пеккала наедине с его собственной Истиной. И где-то в очень далёком, запретном, затянутом паутиной уголке души каждый постыдно рад тому, что это не он остался сидеть на кухне.

Состояние полпути

К ночи метели наконец-то надоело перекрашивать мир в белизну – она бессильно махнула усталой рукой и ушла на Север, бросив на землю ведёрко с малярной кисточкой в жесте последнего отчаяния. Мир Некоузья, безразличный ко всем стараниям себя обелить, продолжал двигаться и жить, и воздух снова наполнился мокрым запахом оттепели. Ветры, стряхивая с себя последние крупицы снега, всё набирали и набирали силу. Их голоса казались Нарциссе похожими на хлопанье громадных, только что постиранных простыней, развешанных где-то в беззвёздном сине-чёрном небе. Зябко нахохлившись на переднем сиденье старого голубого «Паккарда», девушка неотрывно смотрела в окно, хотя смотреть там было особенно не на что. Выехав из Никеля через Старый город, Рыжик двинулся в интернат дорогой через какие-то заброшенные, никогда раньше не виданные Нарциссой промзоны. Возражать против такого маршрута или указывать Рыжику другую дорогу принципалка не рискнула. Лишь нервно поводила плечами и впивала пальцы в муфточку, когда они проносились под решетчатыми эстакадами, или протискивались по узеньким проходам между кирпичными или бетонными заборами с колючкой по верху. Иногда из-за рваных в лохмотья облаков выскакивала горбушка Луны и насмешливо косилась с высоты на Нарциссу, что всё крепче и крепче жалась щекой к холодному стеклу.

– Тебе страшно, Нарцисса?.. – неожиданно спросил Рыжик, и ещё неожиданнее остановил «Паккард» на каком-то непонятном треугольном перекрёстке между затаившейся во тьме громадой цеха, вахтёрской с разбитым прожектором и водонапорной колонкой. Нарцисса, собрав всю свою волю в стиснувшие пушистое нутро муфточки кулаки, повернулась к нему лицом и даже посмотрела в поблёскивающие в полумраке глаза Рыжика. Открыла рот, чтобы ответить: «Нет!», но тут Рыжик чуть подался вперёд, и едва слышным голосом, похожим на осыпающиеся со стен и потолка струйки сухой пыли, сказал:

– А мне страшно, Нарцисса. Хотя внутри уже ничего не осталось, чем можно чувствовать, мне всё равно страшно. И не ври, что тебе нет.

– Ты наш с Элен враг... но пока мы едем, я всё думаю, – Нарцисса, не в силах вынести давящей беспросветной мглы взгляда напротив, чуть опустила ресницы. Ей казалось, что по опаловой, светлой радужке её глаз неумолимо расползаются чёрные пятнышки, затапливая их, словно нефть по весне.

– Я думаю... что, если бы мне пришлось тоже быть частью Пророчества. И делать что-то через «не могу»... Ответ неутешителен.

– Почему же? Насколько я помню свой предыдущий визит в Кирпичное, ты там весьма высоко взобралась по верёвочной лесенке уз. И ловишь высокие ветры, а не палубу драишь... – Рыжик выудил из бардачка свежую, ещё не початую пачку «Честерфилда», неловко выбрался из машины, по щиколотку провалившись в снег, и оперся спиной о дверцу «Паккарда». В неверном лунном свете его лицо приобрело печальное выражение – впервые с тех пор, как Мария выдернула из груди Рыжика ведьмину стрелу. Мир, что походил всё это время для Рыжика на плоскую картинку в контровом свете, с безликими бумажными фигурками и надуманными диалогами, вдруг снова обрёл объём и даже смысл: словно резко навели фокус. «Близится финал, и потому мне дозволено чуть больше, чем просто идти к нему. Идти с той же пустотой внутри, что ожидает меня… там. После всего. Казни фарфоровых кукол – это, право, так скучно... – почти безразлично помыслил Рыжик, прикусывая в углу рта сигарету: без надежды, что горечи табака удастся перебить медно-сольный вкус запёкшейся крови, скорее, с целью согреться тёплым дымом. – Это забавно… что я ещё до сих пор чего-то хочу. Покурить, рюмочку коньяка и шоколада сладкого... ага».

Он выпустил из губ лёгкий дым, запрокинув голову и глядя на Луну. Тихо скрипнула дверца: Нарцисса тоже всё-таки вышла из «Паккарда» и, подворачивая ноги и черпая снег в отвороты своих модных ботильонов, пробралась к Рыжику. Похлопала своей муфточкой по левой фаре машины, устремлявшей упрямый луч света в полную неизвестность окружающего.

– Да, Норд, я вторая принципалка в Кирпичном... и это я послала за тобой офицеров Крейга и Арро, а вовсе не Элен Ливали. Она узнала об этом уже постфактум, – негромко сказала Нарцисса, глядя в перерытый снег. Назвать стоящее рядом существо «Рыжик» у неё попросту не поворачивался язык. Страха не то, чтобы не стало – скорее, его на некоторое время сменило усталое безразличие к собственной судьбе. – Я вообще много чего сделала ради того, чтобы наш клин стал светлее и удобнее для его обитателей. И правильно, что сделала. Но ведь меня вели мои искренние желания, а не навязанная мне воля! Поэтому ответ будет неутешительный: из меня никогда не выйдет Мессии.