— А мы уже давно в них разобрались, — сказал Сеня. — Василий Игнатьевич сделал сотни анализов.

— Кто это?

— Товарищ Зырянов!

Директор быстро отстегнул подтяжки.

— Если хотите помогать, милости прошу! — сухо сказал он.

— А можно узнать, когда планируете кембрий?..

Директор проворно сложил подтяжки и прочее на стуле и скрылся под одеялом.

— Мне жаль огорчить вас, друзья, но сомнительно, чтобы кембрий планировался когда-нибудь в будущем, — сказал Осмин, слабо улыбаясь. — Вы видите, здесь все против мнения вашего молодого начальника Зырянова…

— Но это же не мнение, а факты — анализы!..

— А можно узнать у вас адрес товарища Зырянова? — спросил Женя.

Бригада молча и недоумевая переводила взгляд с одной кровати на другую и видела одни подбритые затылки, полотняные, крахмальной белизны спины и зеленые шерстяные одеяла.

— Думаю, если вы напишете на Нефтяной институт, студенту третьего курса Зырянову, письмо попадет к нему, — сказал Осмин. — Спокойной ночи!

— Спасибо, товарищ профессор! — воскликнул Сеня.

И по его взгляду вся бригада Верных вежливо грянула:

— Спокойной ночи!

Кто расскажет о всенощной русского жильца Николая Ивановича на некоей прибайкальской станции? Как расскажет он сам в Русском жиле, если стихея допустит вернуться? Сумеет ли описать неизъяснимое, чему и слов-то не бывало, явленное в ту громовую ночь на восстановленной железной дороге? Ну, и прочее в Миру, на великой Руси увиденное за год. Много насмотрелся. В один год будто сто жизней прожил, — дивный год. Куда там сто! Больше. В одну ночь на станции увидел, сколько за весь год: ошеломленный, наблюдал разом всю Русь нескончаемую, в неисчислимых окнах на железных колесах, в хороминах длиннейших, обшитых зеленым железом, и синим, и цвета кедровой шишки; ввогонами называются или эвагонами: эва! гоняют — по земле быстрее птиц в поднебесье, гон за гоном, от станции до станции — наподряд.

На корточках просидел; взирая, глаза сомлели.

Эвагоны зацеплены поездом — четырнадцать хоромин. В зеленые по окованным ступеням через железные двери без креста и бесстрашно влезали православные толпами, а вылезали по одному. Куда девались? И всю ту неслыханную, неописуемую ночь прибывали-отбывали взад-вперед поезда эвагонов, людных и безлюдных, — красных, поменьше, безоконных. Чуть не весь подвижной состав транссибирской магистрали спешил пройти перед Николаем Ивановичем — заждавшийся пропуска после наводнения. Но этого не уразумел русский жилец.

Зрелище Руси, гремящей и ринувшейся в дорогу дальную железную, потрясло его.

Перед восходом солнца Николай Иванович за людьми влез в зеленый эвагон. А был еще синий, понаряднее, но туда не пустили. А в наиславнейший, цвета кедровой шишки, не пускали никого.

Влез в зеленый и неприметно сосчитал: столько не было людей в Русском жиле, сколь народу вгоняют в один ввогон. Индигирка с Русским Устьем уехала бы одним поездом вся!

Велика Русь!

Николай Иванович порешил ехать до Москвы. Помчало его на заход солнца. Но поезд не отставал от солнца, и солнце красное не могло закатиться. Катилось долгий день над горами и лесами, над морями, над полями, селами и городами, через многие днища пешей и конной и водной дороги. Вот уже и Святое Байкальское море пропало из глаз. Глаза устали глядеть на земную безмерность. Великая земля его пращуров за большим стеклом раскатывалась без конца и краю — и Николай Иванович испугался: не проехал ли Москву?

Вылез у большого жила Иркутского, названного по малому притоку Иркуту, а стоит жило на большой реке Ангаре. Выйдя, огляделся на площади, раз десять посторонился и спросил:

— В какой стороне горит?

Отвечали ему:

— Не горит ни в какой стороне.

Люди же во множестве бежали во все стороны скоро, как на пожар или к поезду, и друг друга не признавали, не привечали, будто и не знавали.

А людей — тайга!

Против Якутского города Иркутский велик, не стоит и говорить: не поверят в Русском жиле. А если счесть потолками — два города стоят один на другом. Есть дома каменные, построенные в четыре потолка один над другим, и вся улица из таких домищ. И дома все изряднёшенькие: не как в нашем жиле — домой ноги несут, а глазами свою избу из ряда не выделишь.

На той улице Николай Иванович увидел человека верхом на черной палке о два колеса. Мальчишки бусурманили: велисапед. Николай Иванович научился по-русски выговаривать: велицабеда.

Верховой на велицабеде звонил в малый колоколец — с дороги перед ним отсторонились бы, не зашиб бы.

Не то диво, что палка везла его быстрее лошади; поезд хоромин о ста осях мчался еще быстрей — не под силу целому табуну лошадей.

Ездят и на одной оси в Якутске: без телеги человек сидит на самой оси поперек ее, как на лавке, и два колеса на оси катятся за лошадью или за верблюдом.

Видел и такую двуколку на море Байкалове: ларь без крышки, на одной оси; справедливо зовут бедой. Но и под той бедой два колеса посажены пристойно: по бокам ларя.

В Иркутске же ехал человек на оси верхом. Колеса же не на оси — сама ось на колесах, и непристойно бежала одним колесом вперед, другое же за собой волочила иноходью. В Русском жиле не видели, такое в Берестяной Сказке не читано и не писано от Первова Тарутина до сей поры, немыслимо представить — не поверят. Скажу по-иному: оторвали бы от телеги одну боковину дрог — и два колеса. И сидит на дрожине — сам дрожится, ногами часто сучит, будто дитя на палочке! Нет, не поверят.