Аверин, прикрыв глаза, шептал что-то монотонно и успокаивающе, и подушечками пальцев чертил на скользкой от масла коже непонятные знаки.

– Руки, – тихо сказал он.

Радзинский, не глядя, протянул ему обе руки ладонями вверх. Аверин наполнил их маслом и принялся колдовать над каждым пальцем отдельно: проводил по всей длине маслянистую линию, шептал что-то и ударял по самому кончику пальца, от чего тот дёргался, и капля масла падала вниз, на траву. Проделав всё это с каждым из десяти пальцев, Аверин бесцеремонно спихнул голову Радзинского на землю и переместился к его ногам. Положив босую ступню драгоценного Вики себе на колено, он плеснул на неё масла и снова зашептал еле слышно, поглаживая при этом каждый бугорок и разминая каждый палец.

Радзинский, закинув руки за голову, блаженно улыбался и иногда дёргал ногой, когда было щекотно. У самого его лица покачивались ромашки. Их пряный лекарственный запах приятным теплом заполнял лёгкие. Ощущение было такое, будто развязались внутри туго затянутые замызганные узелки, и всё плохое вдруг вылилось на землю, и дышать стало необыкновенно легко. Он с наслаждением потянулся всем телом и тут же получил от Аверина шлепок по лодыжке.

– Лежи смирно.

Радзинский счастливо усмехнулся и закрыл глаза. От горячих прикосновений солнца сонная истома разливалась по телу. В груди расслабленно трепыхалось умиротворённое, довольное сердце. Казалось, чистая ключевая вода, вливаясь через макушку, струится внутри свежими потоками, вымывая скопившуюся грязь, и вытекает через пальцы ног, унося с собой всё неприятное и ненужное.

– Спасибо, Аверин, – прошептал Радзинский, погружаясь в глубокий сладкий сон.

Когда он проснулся, было уже два часа ночи. От переизбытка сил хотелось выпрыгнуть из кровати, распахнуть окно и прокричать на всю улицу что-нибудь глупое, молодецкое. Обнаружив, что всё это время он так и спал на коленях у Аверина, Радзинский осторожно поднял голову и грациозно, по-кошачьи потянулся. Почуявший свободу Николай Николаевич тут же повернулся на бок и крепко обнял подушку. Посмеиваясь, Викентий Сигизмундович погладил его по голове и благодарно чмокнул в висок. Укрыв Аверина одеялом, он ушёл на кухню, где под уютное пение чайника принялся увлечённо набирать что-то на ноутбуке и не отрывался от этого занятия до самого рассвета.

Несмотря на распахнутые настежь окна, в кухне было невыносимо жарко. Солнце, в ясную погоду всегда заглядывавшее сюда по утрам, отражалось ото всех гладких поверхностей: смесителя, чайника, белой эмалированной мойки – и нещадно слепило глаза. Становилась видна каждая трещинка на посуде – самая тоненькая и незаметная прежде. В таком интенсивном солнечном свете всё выглядело задумчивым и потусторонним, как на старых картинах: мебель и стены, щедро облитые горячим солнечным сиропом, иконы, на окладах которых горели ослепительные крохотные искры, яблоки, из еды сразу превратившиеся в произведение искусства.

Но жарко этим утром здесь было отнюдь не от солнца: от раскалённой плиты поднималось дрожащее марево, но зато оттуда же неслись соблазнительные запахи печёных яблок и корицы. Аромат этот исходил от яблочного пирога, который Викентий Сигизмундович только что вынул из духовки. Потыкав пирог деревянной зубочисткой, Радзинский удовлетворённо замурлыкал себе под нос какую-то лирическую мелодию и обернулся, чтобы взять блюдо, на которое собирался выложить свой кулинарный шедевр. Тут он и заметил, что на пороге кухни, скрестив руки на груди и прислонившись плечом к косяку, стоит заспанный хмурый Аверин и глядит на довольного товарища как-то уж очень холодно и неприветливо.

– Коленька! – Радзинский, ни капельки не смущённый его ледяным взглядом, сияя, пошёл с распахнутыми объятиями навстречу, но Николай Николаевич поднырнул под его руку и с независимым видом уселся на стул, расположенный в самом недоступном углу кухни.

Викентий Сигизмундович еле удержался от смеха, с умилением глядя на взъерошенного Аверина, мрачно нахохлившегося по другую сторону стола. Но сегодня решительно ничто не могло испортить радужного настроения Радзинского. Он уверенно двинул стол в сторону и сумел впихнуть в образовавшуюся щель второй стул. Теперь Николай Николаевич оказался практически зажат в своём углу.

– Никуся, – покровительственно приобняв спинку аверинского стула, проворковал Радзинский. Он попытался придать своему голосу самое покаянное звучание, на которое только был способен. – Никусечка, я безмозглый пижон – я признаю. Я злой Карабас, коварный манипулятор. Но я готов пообещать, что больше я так не буду. Только не сердись, дорогой… – Он подпустил ещё больше шёлку и сладости в свою напевную речь.

– Ты это уже обещал, – сухо прервал его Аверин.

– Никуся, я вчера…

– Я видел уже ночью что, где и с кем ты вчера… – злым голосом перебил Николай Николаевич. Он рывком развернул к себе ноутбук и мрачно поглядел на экран. Внезапно заинтересовавшись, он прокрутил документ к началу и принялся читать, с каждой строчкой увлекаясь всё больше. Радзинский, ухмыляясь, незаметно подсунул ему чашку чая и кусок пирога, от души посыпанный сахарной пудрой. Машинально расправившись с пирогом, Аверин лизнул сладкие пальцы и сразу с досадой вспомнил о хороших манерах. Он хмуро взглянул на Радзинского и тот заботливо подал ему салфетку.

– Это …здорово, – слегка севшим голосом признался через некоторое время Аверин. – Сразу видно, что тебя посетило вдохновение. – Он рассеянно заглянул в опустевшую чашку и смущённо пролепетал «не надо», когда Радзинский бросился наливать ему ещё чаю.

– Значит, ты одобряешь?.. – осторожно поинтересовался Викентий Сигизмундович.

Николай Николаевич вздохнул и надолго припал к чашке.

– Ты придумал всё идеально. Аж дух захватывает. Вики, я очень расстроюсь, если хоть что-то из твоих установок не сбудется.