– Гламурненько, – хохотнул он, любуясь плодами своих трудов. Аверин, схватившись за его рубашку, тихо загибался от смеха рядом.

– Чего?! – не выдержал Роман, переводя с одного на другого непонимающий взгляд.

– Да отлично всё! Не паникуй! – Радзинский провёл рукой у него над головой, скрывая следы своего творчества. – Всё просто супер, Ромашка! Жизнь прекрасна! Так, Николаша?

Роман шагнул в крепко настоявшуюся тишину и полумрак, прорезанный почти осязаемыми солнечными лучами, и замер. С каждым глотком здешнего воздуха в него вливалось небывалое умиротворение. Блаженное, правда совершенно бездоказательное ощущение, что все вокруг его бесконечно любят, согрело истерзанное сердце и прочно поселилось в душе непреложной истиной. Мелькнула, правда, напоследок мыслишка, что опять он, похоже, спит, а вовсе не наяву стоит сейчас в знакомой избушке напротив остывшей и безмолвной на этот раз печки, чья поверхность расписана горячими солнечными пятнами, которые не хуже увеличительного стекла проявляют все неровности шершавой побелки. А охвативший его иррациональный восторг, что уж тут скрывать, как-то подозрительно связывался в сознании с теми розовыми ленточками, что так ловко нацепил на него Радзинский. Он даже видел розовое сияние у себя в груди – именно от него было так тепло и сладко – и розовые всполохи перед глазами. Но какое всё это имело значение, когда на душе так хорошо и спокойно?

– Вы здесь на самом деле живёте? – с интересом спросил Роман.

Радзинский, который, поигрывая ключами, всё это время очень внимательно за ним наблюдал, перестал, наконец, его рассматривать и отправился открывать окна.

– Это дом моего Учителя. Я с ним много времени здесь провёл. Подолгу жил тут. А теперь окончательно сюда перебрался. Для моей работы в городе слишком много помех: столько информации в воздухе толчётся! Электромагнитные поля там всякие, а я, как ты понимаешь, имею дело с очень тонкими материями… Да не стой ты в дверях! – прикрикнул на него дед, скидывая свои ботинки. – Сейчас умоемся и обед будем готовить. Ты кроме бутерброда что-нибудь съедобное можешь изготовить?

– Да я и бутерброд-то, наверное, не сумею, – хмыкнул Роман.

– Да ну? Классический маменькин сынок, значит, – хохотнул дед. – Ничего, Ромашка, сейчас мы это исправим! Запомни: приготовление пищи – это самая настоящая магия. А ты ведь у нас практик! Так что у тебя точно получится…

Через некоторое время Роман в симпатичном фартучке в голубой горошек довольно ловко резал кольцами лук – в точности так, как показал ему Радзинский – и с трудом сдерживал смех, слушая рассказы деда о забавных случаях из его богатой переводческой практики. Здесь в пристройке на летней кухне, где ленивый ветерок приятно обвевал разгорячённое близостью плиты лицо, все кулинарные запахи приобретали особую сочность и какой-то новый вкус. Вне всякого сомнения – Роману тут нравилось!

– …и тогда, изнывающий от непривычной жары архиепископ, купил себе сандалии и сразу повеселел. Являемся мы на встречу. Всё, вроде, хорошо. Владыка ведёт себя с редким достоинством, поражает всех своей эрудицией, очаровывает смирением и мудростью. Все договорённости, так сказать, достигнуты… Прощаемся. И тут наклоняется к нему секретарь и, указывая на сандалии, ехидно так говорит: «Считаю своим долгом предупредить Вас, Владыко, что у нас в такой обуви ходят только сутенёры». Епископ смотрит на меня – мол, переводи! Я делаю самое серьёзное лицо и говорю: «Завидует. Он-то упарился уже в ботинках!». Владыка, естественно, самым невинным образом рассмеялся и ласково отвечает: «Завидовать нехорошо». Что я с чистым сердцем и перевожу. Можешь себе представить выражение лица этого доброхота!..

Роман хохотал, одновременно смаргивая с ресниц слёзы, выступившие на глазах от едкого лукового запаха. Словно и не было сегодня утром жутких открытий, страшных хладнокровных решений, напрочь сносящих крышу переживаний и бурных истерик напоследок.

– А почему мы так много готовим? Кто-то ещё приедет? – блаженно прищуриваясь на солнце, поинтересовался Роман.

Он сидел в плетёном кресле под уже отцветающими липами, и тонкий, сладкий запах липового цвета овевал его с каждым легчайшим дуновением ветерка. Радзинский настаивал, чтобы после обеда Роман отправился в дом отдыхать, или устроился бы с книжкой в саду, но тот был непреклонен и теперь под руководством деда старательно заворачивал фарш в виноградные листья и плотно укладывал долму в огромный железный казан.

Радзинский одобрительно окинул взглядом ровные ряды аккуратных зелёных комочков и рассеянно кивнул:

– Приедет-приедет…

Сам он, водрузив на огонь тонкий металлический лист, до черноты обугливал на нём целые баклажаны, потом ловко снимал с них горелую шкурку и мелко рубил оставшуюся мякоть. Своей очереди на экзекуцию дожидались помидоры и сладкий перец.

– Зачем это? – удивился Роман.

– Она обязательно должна пахнуть дымом, – сосредоточенно разделывая очередной «синенький», охотно откликнулся Радзинский.

– Она?

– Сырая икра. Тебе понравится. Это Николя у нас к острому равнодушен…

– Да мне кажется, что он вообще к еде равнодушен, – добродушно хмыкнул Роман.

– Вот здесь ты прав! – от души захохотал Радзинский. – Постоянно приходится следить, чтобы он «не забыл» поесть. Знал бы ты, как он ловко зубы заговаривает по утрам! Не успеешь оглянуться, а Коля уже у двери одетый стоит: «А я позавтракал...». Ага! Чаю без сахара выпил…

– Давно вы знакомы? – полюбопытствовал Роман.

– Лет тридцать, наверное… Нет, больше! – мгновенно посерьёзнел Радзинский.

– А… Вы ведь старше? – стрельнул Роман любопытным взглядом.

– На семь лет.

– Значит, вряд ли вы вместе учились, – вслух прикинул Роман.

– Хочешь узнать, как мы познакомились? – понимающе ухмыльнулся Радзинский.

– И как же?

– Зима в том году очень снежная была, – Радзинский покончил с баклажанами и, пока помидоры шипели и лопались на раскалённом железе, принялся мелко крошить лук. – И когда всё это начало таять, улицы превратились в реки. Ну, дальше всё просто: мчался я на своём «москвиче», Коля – не знаю, откуда он выскочил – но обдало его водой из-под колёс с головы до ног. Я сдаю назад, выскакиваю прямо в лужу – весь такой смущённый и виноватый, а Коля стоит посреди тротуара и во все свои тридцать два зуба лучезарно мне улыбается – счастливый такой! И это притом, что у него и с волос капает, и пальто насквозь водой пропиталось.