Лея тоже заметила эту процессию, и при виде сына, даже с расстояния, едва удержалась, чтобы не разрыдаться прямо на глазах у Викрамма, наплевав на всех и вся. В полете ей ни разу не позволили увидеть Бена, хотя она регулярно просила, и даже настаивала на этом. Диггон утверждал, что тот не желает видеть ее, и генерал вновь и вновь проклинала саму себя, потому что знала — скорее всего, майор говорит правду.

За время гиперпространственного перелета, сидя практически безвылазно в своей каюте, генерал достаточно передумала и перечувствовала; она вспоминала каждый свой разговор с сыном за последнее время, стараясь с максимальной точностью восстановить в памяти его взгляд, его слова и то, что за ними таилось — однако, в конечном счете, возвратилась к той мысли, что виновата во всем она одна.

Если бы она только знала, какие катастрофические последствия возымеет ее не знающее пределов стремление подчинить себе Бена, направить его на верный путь — а именно от этого и идут все беды — она не стала бы мучить ни себя, ни его. Ее сын оказался удивительно прав. Ей следовало руководствоваться не своими, а в первую очередь его интересами. Нужно было отпустить его, когда он молил об этом. Дать волю самому решать свою судьбу.

Однако мать не прислушалась к голосу сердца своего дитя — и вот, как ужасно она наказана за это! Теперь ей предстоит биться уже не за душу Бена, не за то, чтобы вновь завоевать его расположение; она будет сражаться за его жизнь, ибо отныне он — не пленник, а военный преступник, адепт деспотии в руках праведной демократии, и заслуживает, с точки зрения закона, самого строгого наказания. Но уж его жизнь и безопасность Лея готова была отстоять сполна, чего бы ей это не стоило.

От ее внимания не укрылась, к тому же, неестественная медлительность в движениях заключенного, так что даже крохотные шаги, ограниченные цепями на ногах, давались ему с трудом. Это позволяло предположить, что Бену, скорее всего, ввели наркотики незадолго до посадки; а возможно, его вообще держали на наркотиках все это время.

— Приветствую, генерал, — Викрамм, наконец, окликнул ее, заставляя переключить внимание на себя.

— Ваше превосходительство, — Органа бросила на него такой отстраненный и в то же время невыразимо тяжелый взгляд, что Лайам вдруг почувствовал холод в ногах. Она смотрела так, словно видела его впервые. В ее глазах блестела застывшая боль.

Поневоле Викрамму стало жаль ее. Не трудно догадаться по одному виду этих исполненных печали бархатных глаз, каким ударом стал для генерала арест сына, или, возможно, устроенное Диггоном жестокое разоблачение, которое вновь грозило ей крахом военной и политической карьеры. А может быть, и то, и другое разом.

Странно, дожидаясь прибытия линкора, канцлер предвкушал триумф над негласной главой оппозиции; ожидал увидеть смирение дерзкой Леи Органы, конфликт с которой знатно подпортил ему кровь, особенно в последнее время. Он рассчитывал, что теперь-то Лея осознает свою обязанность подчиняться главе государства, который, кстати, решением сената является с недавних пор еще и главой вооруженных сил — и Сопротивления в том числе. Однако Лайам никак не ожидал, что вид несгибаемой принцессы Органы, разбитый и подавленный, настолько его растрогает.

Он подошел к ней вплотную и с неуклюжей осторожностью обнял за плечи, успокаивая и поддерживая. Этим самым он хотел дать генералу понять, что желал только приструнить, проучить ее, однако никоим образом не собирается причинять зло ни ей, ни — пока! — ее сыну. Хотя тот, если он и вправду совершил хотя бы десятую долю преступлений, которые молва приписывает Кайло Рену, действительно заслуживает кары. Эти же самые слова он намеревался сообщить Лее открыто, но только с глазу на глаз, когда они окажутся в его апартаментах в Палате, где их разговору не помешает ни одна душа.

В первое мгновение Лея вяло попыталась отстраниться, но уже вскоре, в смятении и отчаянии, подчинилась навязанной канцлером заботе и слепо двинулась в сторону правительственного здания. К чему противиться, если сейчас она полностью в его руках? Если от Викрамма, как ни от кого другого, зависит жизнь Бена и его будущее.

… Когда они прибыли на место, и канцлер, затворив все двери в своем кабинете, удалив охрану и настрого приказав никому не беспокоить их с генералом во время разговора, добился тем самым предельной возможной уединенности; тогда Лея, получив свободу говорить открыто, высказала Викрамму все те же аргументы, что и Диггону прежде, на Эспирионе. Она не пыталась отрицать, что ее сын — и вправду тот, кем его считают, хотя начисто избегала давать хоть какие-то пояснения, отчего отпрыск известных борцов за демократию решил работать на Сноука. «Возможно, — решил для себя Викрамм, — Органа и сама не понимает до конца, как могла такое допустить». Впрочем, это лирика, никак не относящаяся к делу.

Лея утверждала, что Рен тяжело ранен — ранен не только физически, но и душевно. Что он подавлен и напуган, хотя на первый взгляд по нему и не скажешь. И уже по этой причине он не пойдет ни с кем на контакт. Никакие допросы не принесут ожидаемой выгоды. По принуждению пленник не откроет того, что знает, не стоит даже обольщаться на этот счет. Единственный шанс — попытаться выведать все добром, но для этого требуется время и терпение. И сделать это сможет только она, Лея, мать несчастного юноши, и никак иначе. У других допросчиков вовсе не будет ни единого шанса на успех.

Все эти заверения были произнесены горячо и поспешно. С тоской и одновременно величественной твердостью, которая свидетельствовала о том, что гордость генерала Органы даже сейчас еще не сломлена до конца.

Викрамм слушал ее речи в задумчивом молчании, отвернувшись к окну, занимающему целую стену, которое открывало вид на одну из центральных улиц Галактик-сити. На шпили высотных зданий, растворяющихся высоко в облаках, и разноцветные спидеры, которые, подобно муравьям, вереницами проносились мимо. Город едва начал оживать. Обитатели столицы спешили на службу, рождая целые потоки движения, доступные взгляду со всех сторон, и единственной заботой большинства в этот ранний час было успеть пропустить чашечку кафа перед началом рабочего дня, чтобы окончательно проснуться.