Руки медиков в резиновых перчатках за волосы оттягивают его голову, заставляя максимально открыть шею, на которую тут же опускается что-то тяжелое, удушливое, склизкое.

Взрослые черви-таозины могут достигать двадцати метров. Их личинки — до одного метра. Та, что сейчас копошится, рвано визжа, на теле пленника, похоже, совсем еще юная — не больше локтя в длину, и шириной с развернутую человеческую ладонь. Лишенная мощной брони своих старших собратьев; брони, которая способна отражать даже удары сейберов, эта тварь кажется влажной и на редкость отвратительной — словно оголенные человеческие внутренности. Ее короткие ноги с острыми когтями оставляют множество мелких порезов на коже, а зубы тотчас находят бугорок вены и впиваются в это место, запечатлев один из тех кошмарных, болезненных поцелуев, след от которых впоследствии заметил мастер Люк.

Среди прочих свойств этих существ имеется еще одно — то, что заставило Диггона отдать предпочтение данному типу природных ядов из множества аналогичных веществ: таозины чувствительны к Силе и способны подавлять возможности одаренных. Пусть не в той же мере, что исаламири, но майор рассчитывает, что для Рена, порядком ослабевшего как телом, так и духом, и этого окажется достаточно.

В качестве средства для допроса молодняк таозинов имеет лишь один незначительный недостаток — вне живого организма их яд слишком быстро утрачивает свои основные свойства, что практически полностью исключает его хранение и транспортировку. Именно этот недостаток создает необходимость работать с живыми личинками, чего большинство помощников Диггона, честно говоря, предпочло бы избежать.

— Сколько нужно времени? — буднично спрашивает майор у кого-то из врачей, и Кайло очевидно, что он имеет в виду: сколько потребуется времени, чтобы яд начал действовать. Иначе говоря, сколько допрашиваемому еще придется лежать с этой ужасной переростком-пиявкой на шее.

— Около получаса, — отвечает над головой пленника глава медицинской бригады, деловито стаскивая перчатки и оголяя красные, мясистые руки.

Минуты проходят в тишине, прерываемой разве что свистящими звуками, которые издает личинка таозина, липкую мерзость которой Кайло всеми силами старается не замечать. Ему остается забыться, насколько возможно, абстрагироваться от происходящего. Пока силы еще позволяют. Именно так он поступал на допросах десятки раз до этого; и сейчас тяжелая, зубастая тварь у него на шее не заставит его сдаться.

Он хорошо знаком с этой техникой допроса. Палачи Первого Ордена тоже владели подобного рода методами, хотя сам Кайло редко прибегал к ним; его услуги требовались в том случае, если нужно было получить от пленников информацию как можно скорее. Для этого пытка ядами не годится, зато она хороша для другого — для медленного и методичного подчинения.

Видно, игра между Терексом и его подчиненными с одной стороны, и Разведывательным бюро Новой Республики — с другой совсем не ограничивается военными нуждами. Время, проведенное в компании Диггона, заставляет Кайло убедиться в том, что, спустив курок и уничтожив Тид, Терекс в какой-то мере развязал руки майору разведки, который теперь может не торопиться и наседать на пленника без суеты, со всей обстоятельной жестокостью испытывая его волю. Возможно, здесь и в самом деле замешано личностное противостояние, стремление во что бы то ни стало реабилитировать себя и само бюро после того, как разведка Республики оплошала, не сумев раздобыть информацию ни о станции «Старкиллер», ни о готовящемся выстреле по системе Хосниан, ни о главной базе Первого Ордена. А может, все мотивы майора ограничиваются лишь желанием помочь политической карьере старого приятеля, для которой настали не лучшие времена.

Так или иначе, Рен не питает иллюзий, он знает: если допросчику доведется одержать верх, тогда пленника, уже не представляющего ценности, все равно оставят умирать в муках. Лежать, содрогаясь от судорог, в луже крови и собственной рвоты, пока сердце под воздействием яда, наконец, не остановится. В лучшем случае его просто пристрелят. Нет никакого смысла оставлять в живых того, кто однажды уже был убит у всех на глазах; живое свидетельство своего обмана. Диггон говорил правду; Кайло уже мертв, и Бен Соло — тоже.

По окончании установленного времени личинку убирают. Пленника развязывают и возвращают в камеру. Холодный скрип тяжелой железной двери и лязг засова — все, что он слышит прежде, чем окончательно погрузиться в пучину томительного молчания и боли, неуклонно расцветающей в его венах.

— Удачи вам, магистр, — бросает напоследок Диггон с улыбкой, которая выдает его любопытство — до сих пор его подопечный демонстрировал чудеса стойкости и силы духа; интересно, как долго тот сумеет протянуть на сей раз? Насколько майору позволяет судить его опыт, пытка ядами всегда имеет эффект — больший или меньший, незамедлительный или немного отложенный, но все же имеет.

Первые пару дней Кайло почти ничего не чувствует. Только небольшой жар, расходящийся по венам и легкую слабость. По-настоящему он начинает ощущать пытку лишь к концу вторых суток, когда жар, постепенно нарастая, становится невыносимым.

Еще через день ему вдруг чудится, словно камера становится меньше. Как будто стены потихоньку наезжают на узника в стремлении раздавить его. Тогда же он впервые смутно улавливает приглушенное звучание неких призрачных голосов.

Кайло старается сохранить самообладание, напоминая себе, что это просто бред, вызванный отравой таозина. Силясь не замечать слабости и растущего страха, юноша отыскивает самый дальний и темный угол, и прячется там — в последнем возможном для него укрытии. Его то и дело тошнит. Виски ноют.

— Кричите, Бен, — говорит ему Диггон, когда является проверить, как идут дела. — Вам вовсе не обязательно себя сдерживать.

То ли ехидный совет, то ли смягченный ультиматум. Допросчик знает, что пленник способен многое вынести, и дает понять, что тот получит лекарство не раньше, чем его боль превысит порог терпимости.

Кайло приближается к этому состоянию лишь в конце недели. Боль начинает казаться нестерпимой даже ему, давно привыкшему к страданиям плоти. Накатывая постепенно в своей безжалостной монотонности, та медленно, но верно сводит его с ума. Воистину, боль — это дикий зверь, опасный и непредсказуемый. Способный вероломно, исподтишка растерзать того, кто полагает, что сумел его приручить.