И доктор озабоченно покачала головой.

Лея же, напротив, пришла в бешенство. Ее рассердило даже не упоминание о незавидной участи пострадавшего дроида, а то, что ее сын по-прежнему имеет привычку уходить в себя — туда, где властвует Темная сторона, и где призраки прошлого — по крайней мере, один из них — внимают его зову. Выходит, вместо того, чтобы смириться и отступить, открыться окружающему миру, Бен по-прежнему бежит, отрекаясь от всего, к чему могла бы тянуться его душа; по-прежнему упрямится.

Генерал свирепо стиснула кулаки и отчеканила побледневшими губами:

— Если он еще раз посмеет наброситься на дроида, или испортить медицинское оборудование, распорядитесь привязать его ремнями к койке и дайте побольше успокоительного. Думаю, вы, майор, сумеете подобрать такую дозировку, чтобы, по крайней мере, пару стандартных суток от него больше не было проблем.

Калония лишь вздохнула. В душе она понимала и видела в этот миг куда больше, нежели сама Лея — а именно, то, что матери, что бы та ни говорила, была невыносима сама мысль держать свое дитя связанным и накачанным лекарствами, и что генерал Органа с большой вероятностью свернет шею любому, кто посмеет провернуть с пленником нечто в таком духе.

В тот же день генерал поспешила в изоляционное отделение, однако навестить сына так и не решилась, простояв вместо этого на прежнем месте, вновь у мониторов на охранном посту. А потом до конца дня ходила мрачнее тучи и старалась ни с кем не общаться. По, в очередной раз заглянувший навестить Финна, который между тем также поправлялся и крепнул, мимоходом заметил, что «генерал сегодня не в духе», и что «это нисколько на нее не похоже».

С той поры Лея бывала у дверей изолятора каждый день хотя бы единожды. Наблюдала за сыном и анализировала его поведение — каждую вспышку гнева, или приступ апатии — настолько оно вообще поддавалось анализу. И то, что она видела, чаще всего заставляло ее до позднего вечера размышлять с отчаянием: «Бен… ах Бен, что же мне с тобой делать?..»

Тот, судя по всему, мало изменился в разлуке с родными, а если изменения и случились, то лишь в худшую сторону. Ранее Бен был просто несдержан — теперь он истеричен; прежде у него случались гневные припадки — а сейчас он дошел почти до безумия («почти» — все же, хотелось верить Лее). Но даже не эти внезапные проявления неконтролируемой ярости больше всего пугали мать. А странное, жуткое затишье, наступавшее обычно после. Тогда взгляд юноши ненадолго стекленел, а затем ужасающе менялся, выдавая полнейшую одержимость таинственным злом, и тогда все то, что еще оставалось от прежнего мальчика Бена, терялось в новом образе.

Однажды увидев это, Лея впредь побаивалась лишний раз называть другое имя сына даже мысленно, находя в нем, в этом имени, какие-то черты тайного заклятия.

Самое любопытное, сколько бы Органа того ни хотела, у нее никак не выходило обвинить во всем одного только Сноука. Скорее она склонялась к пониманию того, что бегство Бена в стан врагов являлось для него неосознанной попыткой совладать со своими страстями. Ее сын был болен еще до того, как сделался одержим, и болезнь эта не исчезла до сих пор.

Вновь сожаление подкатывало к горлу. Лея отчетливо понимала, что должна была раньше — шесть лет назад, десять лет назад — вернуть Бена домой, не слушая никого. Тогда время не было бы так ужасно упущено. Почему же она не сделала этого? Почему не доверилась своим чувствам, заставив страдать и его, и себя? Почему позволила, чтобы тень погибшего злодея заняла в его сердце место, исконно отведенное родителям? А теперь кто знает, сможет ли еще истинная его сущность довериться материнскому зову и отыскать путь из темных зарослей помешательства к исцелению?

Иногда в состоянии особого раздражения Лея вовсе думала: «Пропади все пропадом! Восстановит силы — и пусть убирается прочь. Назад в Первый Орден, если там ему лучше. Пусть и дальше служит своему учителю, драгоценному Сноуку личным его пугалом, эмблемой страха для пленников и тупоголовых штурмовиков». Но тут же вспоминала о том, какие последствия может возыметь его возвращение к Сноуку в таком виде, как сейчас — сломленным, ослабевшим. Что, если нынешний наставник сочтет, что Бену уже не достичь прежних высот? Не решит ли он милосердно убить потерявшего ценность ученика? Да и она не должна, даже при всем своем на то желании, забывать о долге. Одно дело — пытаться защитить свое несчастное, запутавшееся дитя от козней высокопоставленных змеев, вроде Викрамма, и совсем другое — позволить выйти на свободу палачу и убийце.

Но больше всего генерал опасалась того, о чем однажды поразительно смекнул майор Иматт, и тотчас озвучил ее страх, который в чужих устах, приправленный остротой неожиданной догадки, прозвучал еще большим откровением.

— Ты боишься, — сказал Калуан, — что твой мальчишка может наложить на себя руки.

И это было чистейшей правдой. Подобный исход для Бена, к несчастью, виделся Лее вполне вероятным. Ведь она успела сполна прочесть его мысли, увидеть его чувства. И знала, что его душа напоминает сейчас весы, где на одной чаше лежат упрямство, честолюбие и стремление достичь большего, а на другой — боль и неуверенность, горечь сожаления и стыд оттого, что он бесповоротно упустил свою удачу.