— Как они могут понадобиться, если у меня лапы за спиной скованы?!

Эмерлина вдруг погрустнела, опустила голову и тихо заплакала. Я вдруг понял, что впервые на неё наорал, чего делать совершенно не стоило.

— Извини…

Эмерлина продолжала плакать. Я понимал, что тут не отделаться простым извинениями, и мне стало стыдно. Так не хотелось её во всё это втягивать, но судьба распорядилась иначе. Так уж получается, что, когда есть что-то дорогое для тебя, тобой проще распоряжаться.

Наручники. Впервые в жизни я осознал, для чего они нужны. Изенгрин постарался сделать всё, чтобы мой побег был как можно более затруднительным. И, как специалист в таких делах, я должен был признать: он был просто невозможен.

Запиравший решётку замок находился в двух шагах от самой решётки, удерживая балку, которая запирала саму дверь. Охрана была круглосуточной и крайне неразговорчивой. Из камеры меня выводили только под конвоем десятка охранников, которые тоже были лишены всяких эмоций. Но самое главное — с меня уже третий день не снимали эти чёртовы наручники, сковывающие лапы за спиной. А сами они были очень необычными: очень широкие, от запястий почти до локтей, изнутри покрытые направленными вниз шипами…

Именно поэтому всякий раз, когда я пытался их стянуть, не менее десятка этих шипов чувствительно впивалось мне в кожу, причиняя невыносимую боль. А когда мне больно, я кричу…

— Ренар, ради всего святого… — Флёр зажала лапами уши. — Я пытаюсь поспать!

Я снова упёрся лбом в решётку и взглянул на соседнюю камеру. Лисиц держали от меня отдельно, но прямо напротив. Их тоже выводили, тоже под конвоем, но зато им вдвоём было куда веселее, чем мне совершенно одному.

Я собрал всю свою волю в кулак и ещё раз попытался стянуть с запястий металлические трубы. Вот уже лапы пронзила боль, но я терпел, продолжая тянуть, пока не почувствовал, что ещё чуть-чуть — и шипы упрутся в кость…

— А-А-А!!! Снимите их с меня! Больно! — я упал на сырой пол камеры и начал по нему кататься, из последних сил дёргая злополучный ограничитель свободы, причиняя себе ещё б'oльшую боль.

Когда я успокоился, боль утихла, а наручники остались на прежнем месте, один из охранников передал свой арбалет другому и куда-то ушёл. Спустя несколько минут послышался звон ключей и дверь в решётке открыли. Ко мне в камеру вошли двое волков, один из которых держал в лапе какой-то предмет, сделанный из ремней. Толкнув меня в угол, он схватил меня за морду и умело натянул намордник. Туго затянув все ремни, он подёргал его, проверяя прочность креплений, и удовлетворённо буркнул что-то. Потом дверь камеры закрыли и я снова остался наедине с самим собой. Теперь даже с девчонками не поболтать. Эмерлина смотрела на меня с усмешкой — она сама не раз надевала на меня такие приспособления, а Флёр — с сочувствием.

— Как ощущения? — вдруг спросила она.

Разумеется, стягивающий челюсти намордник не был самой удобной деталью одежды. Хитросплетения кожаных полосок плотно обхватывали всю морду, сходясь на затылке. Вот если бы его не так сильно затянули, то я бы чувствовал себя вполне хорошо. О чём я и сообщил лисице невнятным мычанием.

— Угу. Неудобно, знаю. Кожаные — они самые противные.

Изобразив на морде недоумение, я попытался спросить у неё: «Почему?»

— Почему? Полоски кожи в нос давят больно. Позже ты это ещё почувствуешь. Тряпичный гораздо лучше, он не так сильно давит… — вслух рассуждала Флёр.

— Ты так говоришь, как будто сама только то и делала, что носила намордники.

Флёр посмотрела на мою жену так, как будто та сморозила совершеннейшую глупость.

— Разумеется. И, поверь мне, это было совсем не по моей воле.

Только сейчас Эмерлина вспомнила, с кем она имеет дело.

Сидели мы так уже трое суток, хотя в подвале было сложно определить, ночь сейчас или день. Там не было ни единого окна. Ориентировались мы в основном по объявлениям охранников типа «Завтрак» или «Ужин». Хотя после того, как у нас случились два ужина подряд, мы перестали гадать, сколько уже тут сидим. То, что сидеть осталось недолго, было ясно: все остальные камеры были пусты: Изенгрин всегда очень быстро расправлялся с теми, кто был ему не нужен. А я ему был не нужен от рождения…

Когда волк разносил еду в деревянных мисочках, он сделал вид, что не заметил, что на мне надет намордник. Если учесть то, как здесь кормили, то пропускать ужин было нельзя, но все мои попытки сначала стянуть, а потом попытаться есть через намордник привели к тому, что я только испачкал всю морду в мерзкой коричневой каше. Лисицы пытались помочь мне, объясняя охраннику, что я не могу есть, но волк их попросту не слушал. Чуть позже мимо наших камер два охранника провезли на тележке целую коровью тушу. Кому могло столько понадобиться, я не знал, но пообещал себе, что если выберусь, то узнаю обязательно.

Ужин кончился для меня бесславно, и под урчание пустого желудка я улёгся спать. Это было единственным развлечением в камере-одиночке. Теперь, с надетым намордником, я уже молча терпел покалывание наручников, к которым даже начинал привыкать.

Прошёл ещё один день, полный безделья. На этот раз мне милостиво позволили поесть, для чего сняли намордник, но потом надели его обратно. Я понял, что Флёр была права: лямки действительно врезались в кожу, давили и начинали страшно раздражать. Лисички в соседней камере всё время о чём-то разговаривали, а я был лишён даже этого.