Шукаку тяжело вздохнул.

– Просто... у биджу отношения между братьями и сестрами иные, нежели у людей. Особенно между братом и сестрой. Брат и сестра считаются единым целым, да что там считаются... Пожалуй, так и есть. Это заложено генетически.

– Генетически... – эхом повторил Собаку.

– Ну да, – негромко. – Так как хвостатые живут дольше, то и детей рождается меньше... А уж двое детей – очень редко даже с большим промежутком во времени. Поэтому это очень ценится. Да и сами они это чувствуют. Я слышал, что если брат или сестра погибнет, то второй тоже захочет умереть. Не знаю, так ли это в ситуации между двумя братьями или двумя сестрами, но с братом и сестрой... Честно говоря, мне трудно судить, но у нас это нечто большее, чем просто кровное родство. Никаких границ, никаких запретов...

Тануки облизнул пересохшие губы. Гаара поморщился, вспоминая отношения со своей семьёй, а Хината впилась ногтями в ткань бридж – с Ханаби они практически не разговаривали, что говорить о Неджи, хоть он и не родной брат.

– Знаете, я сначала принял их за влюбленных, – Шукаку закусил губу. – Ну, в смысле, Кураму и Шио. Точнее, за мужа с женой, у которых романтика в жизни уже как-то повыветрилась.

– А как вы познакомились? – спросила Хьюга, которой вдруг завладело непонятное любопытство. К тому же улавливать тёплые интонации в голосе Шукаку оказалось в некотором роде приятно.

– Ну, это длинная история. Сначала...

Flashback

– Хару-сан!

– Войдите!

Шукаку буквально втолкнули в дверь, и пред ним предстала красивая женщина лет тридцати в уж больно короткой юбке. Вообще-то на ней было платье под кимоно, к которому даже прилагался широкий пояс оби, но сути это не меняло.

Женщина смерила его презрительным взглядом и, не увидев ничего, кроме нескладного подростка пятнадцати-шестнадцати лет, поджала губы, покрытые слоем ярко-красной помады.

– Это что?

– Помощник вам, Хару-сан!

– Можно эксплуатировать? – с лёгкой долей иронии поинтересовалась она.

– А вам нужно спрашивать?

Дверь захлопнулась, и Шукаку почувствовал, что хочет провалиться сквозь землю.

– Ну и что мне с тобой делать? – спросила Хару, цепко и внимательно осматривая его с ног до головы. – Ну, ладно...

Женщина жестом фокусника извлекла из складок своего пояса тонкую длинную трубку, и табак в ней вспыхнул сам собой. Она затянулась и, выдохнув струйку пряного дыма в потолок, направилась к гигантскому столу, на котором были высоченные стопки каких-то бумаг. Такие же лежали на полках и на полу по всей комнате, в которой был форменный высокохудожественный бардак.

Хару потянулась через стол, и Шукаку невольно покраснел, но взгляда от длинных практически ничем неприкрытых ног не отвел. Босых ног, к слову говоря.

Нет, ну а чего ещё стоило ждать? Сколько лет он вокруг себя никого, кроме угрюмых монахов не видел, а тут такое, да ещё и гормоны...

– Меня зовут Хару но Ёко, но ты должен называть меня госпожа Ёко или Хару-сан, как только что слышал. Понял?

– Есть, госпожа Ёко! – отчеканил тот, который инстинктивно понял, что «Хару-сан» она сама считает более фамильярным обращением.

– Ты должен разобрать всю эту стопку, – женщина похлопала рукой по самой высокой стопке на столе, и Шукаку углядел, что её ногти длинные и покрыты красным лаком, под цвет губ и волос. Хотя волосы, пожалуй, слегка отдавали рыжиной. – Ничего сложного. Каждый лист надо аккуратно и без ошибок переписать в трёх экземплярах: один мне, второй оставишь у себя – клади в отдельную стопку – и третий отнесёшь на второй этаж, от лестницы прямо по коридору, самая большая дверь, не спутаешь. Если всё же заблудишься, спроси у любого, где кабинет главы клана кицунэ – покажут и, быть может, проведут. Понял?

– Понял, госпожа Ёко!

Шукаку не сомневался, что отвечать что-то, кроме: «Понял, госпожа Ёко», – ему ни в коем случае не стоит.

– Ну-ну... – недоверчиво сказала она. – Тушь в верхнем ящике, кисти там же. И без клякс.

Хару удалилась, оставив напоследок завиток белесого дыма, а парень подумал, что до сегодняшнего вечера он не доживёт.

Всё оказалось не так уж и плохо. Ровные столбцы иероглифов равнодушно сменяли один другой, и конца им не было. Стопка не уменьшалась, лишь росли рядом с ним ещё три – для Хару, оставить, отнести – и внушали слабую надежду на лучшее будущее.

Тануки уносился мыслями в недалёкое прошлое, в храм, где он с пяти лет был послушником, воскрешая в памяти его прохладные коридоры, собственную комнату с жёстким футоном. Вспоминал, как с другими, такими же детьми и подростками как он, сбегал в небольшое селение, которое само собой выросло прямо посреди пустыни. В который раз прокручивал в голове свой побег, который чуть было не закончился для него трагично; да, у него были причины, но, возможно, останься он в храме, то смог бы дождаться другой помощи, людской. И если эти воспоминания были словно в некой дымке, то утро, когда он проснулся, а женщина с длинными волосами цвета песчаных барханов сказала ему, что он теперь не человек, Шукаку помнил даже слишком отчётливо.