– И они выслушали тебя? Не прогнали? – спросила изумленная Феодора.

Феофано приподнялась, чуть не оскалившись:

– Прогнали – меня?.. Как ты смеешь!

Потом она рассмеялась и пренебрежительно махнула рукой:

– Впрочем, я забыла, что ты до сих пор не понимаешь нас – но всех тонкостей наших отношений чужак и варвар никогда не поймет. Дионисий и Валент, конечно, ненавидят меня, но среди нашей знати мало тех, кто не ненавидел бы друг друга и не имел бы счетов друг к другу. Иначе и быть не может. Но эта ненависть должна отступить перед большей – к Мехмеду, и волкам поневоле придется сбиться в стаю.

Императрица помолчала.

– Мы с Аммониями договорились о том, что закрепимся близ Мистры и придем друг другу на помощь при нужде: там будет и наш общий лагерь, и наших воинов следует обучать вместе. Ведь Морея – последнее место, куда мы можем отступить: ее и следует защищать до последнего. Константинополь… Константинополь, сказать по правде, уже сдался, а государя можно считать мертвым.

Феодора кивнула.

– Да, так и есть. Я видела сама, что там происходит, - а Леонард писал мне, что теперь все еще гораздо хуже. Император очень безрассудно сделал, что прогнал комеса: Леонард мирил греков с итальянцами, а теперь что будет?

Феофано пожала плечами.

– Что будет? Догадайся! Будут нещадно грызться до тех пор, пока не подопрет опасность: а когда она подопрет, объединятся против врага, но поздно. Так уже много раз случалось в истории.

Ее лицо поблекло - карминная краска на губах и черная обводка больших глаз выступили ярко, зловеще. Такие крушения случались уже много раз, но никогда еще – с ее возлюбленным Константинополем.

Потом василисса улыбнулась.

– Подумать только, история Константинова града закончится на другом Константине! Какая насмешка!

– Это знак, - сказала Феодора, перенявшая вместо русской греческую суеверность.

Потом она помрачнела совсем и уткнулась лицом в скрещенные руки: волосы, свободно подхваченные на затылке лентой, рассыпались по нагим плечам.

– Ты говорила – мне решать судьбу Фомы, - прошептала Феодора. – А ведь то, что мы с тобой делаем…

Феофано погладила ее по бедру.

– Это очень нужно тебе, как и мне, - не так ли? Каждый твой отказ… каждый новый страх ослабляет тебя. Вот и думай: выстоишь ли ты, если будешь слаба!

– А Бог на что? – спросила Феодора.

– Где Бог? – отозвалась Феофано. Она даже похлопала в ладоши и присвистнула через губу, словно вызывая Бога на поединок. – Если Он все видит и не помогает нам – мы не в ответе! Меня это не тревожит. А тебе, если ты так веруешь, и вовсе не о чем тревожиться – помимо воли Бога ничего не случится.

Она улыбнулась Феодоре крупным ярким ртом, и гостье ответить было нечего: Феодора никогда не могла взять над Феофано верх в споре, как и во всем остальном.

Московитка придвинулась ближе и опять легла, устроив голову у Феофано на коленях. Теперь она лежала на животе и не могла видеть лица царицы: только чувствовала, как та гладит ее по волосам.

– Знаешь, в мужчинах все-таки слишком много страсти, жажды первенства, и оттого - неблагоразумия… и когда они перебьют друг друга, останемся только мы, - улыбаясь, проговорила Феодора. Феофано откинула ее волосы на сторону и стала разминать шею и плечи.

– Теперь ты понимаешь, почему я такова, какова есть… и почему ты такова, какова есть, - прошептала гречанка.

Гостья чуть не мурлыкала от удовольствия: руки Феофано, пробравшиеся под платье через разрезы по бокам, гладили и сжимали ее спину, скользя все ниже.

Потом они еще долго лежали рядом под кисейным пологом, ощущая полное единение. Феодора тихо сказала:

– Я должна признаться тебе, пока не слишком поздно… я безмерно восхищаюсь тобою и горжусь твоей любовью.

Она повернулась и посмотрела Феофано в лицо: благородная гречанка воплощала в себе все, чем ей сейчас хотелось бы быть. Каждым своим словом и поступком царица выражала объединенное стремление женщин к свободе: у многих жен своей воли не было совсем, у многих она только просыпалась – и лишь в таких, как Феофано, воля говорила громко, говорила за всех.

– Я очень горда тем, что я с тобой, что я твоя, - повторила Феодора.

Феофано улыбнулась, услышав такое признание, и посмотрела на любовницу из-под опущенных подведенных век: черные полукружья со стрелками, расходящимися к вискам, показались зловещими.

– Я понимаю, почему ты сказала это, дорогая… но я тебе благодарна. И твоей любовью я тоже горда.

Потом они долго разговаривали – обсуждали домашние дела, детей, и только после этого заговорили о спасении и бегстве. Как будто это спасенье от них не зависело – или они хранили друг друга своей любовью от царского гнева…