– Заходи.

Сказал спокойно, и даже с лаской; но под этой лаской ощущался сдерживаемый гнев. Феодора молча направилась в кабинет, и муж вошел следом и прикрыл за ними обоими дверь.

– Располагайся, - пригласил Фома. – Ты, должно быть, устала.

Он указал ей на свое кресло, и Феодора встрепенулась, чтобы возразить; но огненный взгляд мужа пресек ее возражения. Слова застряли в горле. Она покорно подошла к креслу и села.

Сложив руки, подняла глаза.

Белокурый и белокожий патрикий прохаживался перед ней, поигрывая золотой цепочкой, украшавшей его синюю хламиду. Он был одет по-гречески, но выглядел настоящим римлянином – сенатором, законодателем, привыкшим устанавливать порядок не на поле битвы, не посреди шатров военачальников, а в прохладе роскошного зала, в собрании чинных “отцов отечества”…

Такие люди писали законы на бумаге – а потом другие проливали на землю пот и кровь за эти слова; но мраморный пол в сенате всегда был чист и обрызган благовониями.

Супруг остановился напротив нее и поднял серые глаза. Он был холоден и задумчив.

– Я понимаю, что мы не вольны в своих чувствах, - наконец произнес Фома. – Но государство стоит на разуме и законе, и опорою его являются благородные семьи. Ты знаешь, как строг был римский закон к семейным людям?

– Только к женщинам, - с жаром сказала Феодора. Фома усмехнулся.

– Матроны как раз были снисходительны к изменам мужей более, чем сами мужья, как ни удивительно. Именно римские законодатели возвели мужскую верность в обязанность. Но мне это понятно, потому что у мужчин разум главенствует над сердцем, а воздержанность в страстях считается добродетелью.

“Ничего удивительного, - подумала Феодора. – У мужчин удовлетворение на супружеском ложе наступает всегда, любят они или нет, - а у женщин любовь и страсть нераздельны!”

– Ты говоришь со мной так, будто я тебе изменила, - сказала она гневно.

Фома улыбнулся: глаза были холодны.

– Я знаю, что нет, моя дорогая. Вернее, знаю, что ты так думаешь. Но я вижу, что любовь уходит из нашей семьи, потому что ты направляешь ее вовне.

Феодора опустила глаза.

– Я честна с тобой, муж мой, и не стану отрицать, что мы несколько охладели друг к другу, - сказала она, сцепив руки на коленях. – Но мы не вольны в своих чувствах, как ты сам признал… Я не изменю тебе с другим, пока я твоя жена. Это я могу тебе обещать.

– Ты думаешь, что я дам тебе развод? – быстро спросил патрикий; глаза заискрились, будто его это позабавило, хотя он совсем не веселился. – И про измены с другой ты не упоминаешь?

– Она моя подруга, и я не брошу ее, - сказала Феодора.

Это получилось почти свирепо; и ответная ярость полыхнула в глазах патрикия. Несколько страшных мгновений они впивались взглядом друг в друга – потом Фома неожиданно отвернулся первый и взялся за белокурую голову.

– Благоразумней будет сдержаться, - сказал он. – Во имя нашей семьи! Я вижу, что у меня разума осталось больше, чем у тебя!

Он усмехнулся.

– Я тебя даже не виню, дорогая супруга. Я знаю, какая сильная чаровница моя Метаксия, и какая она сильная ведьма!

– Она самая прекрасная, умная и благородная женщина, что я знаю, - с жаром ответила Феодора.

Фома кивнул. Он поднял голову и посмотрел на нее искоса – потом опять склонил голову на руку.

– Я вижу, что ты в самом деле очень любишь ее, и не воспрепятствую вашим свиданиям и впредь, - задумчиво сказал он. – Ты ей тоже очень нужна. Но прошу: постарайтесь только…

– Постараемся, Фома, - ответила Феодора.

“Но не можем ничего обещать”.

Фома посмотрел ей в глаза, с выражением разочарованного цензора, - потом мягко улыбнулся и, подойдя к жене, отечески поцеловал ее в лоб.

– Хорошо, - сказал он: видимо, жалея неразумных женщин и снисходя к ним. – Я верю, что ты будешь стараться.

“А еще он помнит о долге перед сестрой – о том, что должен ей меня!”

Муж хотел уже попросить ее выйти, как она вдруг громко сказала:

– Ты думаешь, что верность закону и строгая нравственность – то, что сейчас нужно твоему Риму для спасения? Тебе не кажется, что время заседать сенату кончилось, и нужна греческая страсть и необузданность?

Патрикий удивленно вздрогнул.

– Ты собралась взяться за оружие? – спросил он с насмешкой. – Или, может, решила стать Гефестионом* для моей Метаксии, которая, подобно султану Мехмеду, вообразила себя Александром Великим? Ей это так же пристало, пожалуй!

Феодора покраснела, но ничего не ответила. “Ей это пристало куда больше твоего”, - вдруг подумала она.

– Не выкидывай глупостей, - сказал муж: и в этот раз он был совершенно серьезен, и оберегал ее. – И подумай, что у нас растут дети. Я даже согласен не иметь новых, но нашему сыну и дочери нужны отец и мать!