Продолжаешь ли ты заниматься гимнастикой, и приучаешь ли к этому сына? Смотри: как вернусь, сама прослежу за вами обоими.

Теперь кончаю, хотя мы не говорили так долго: но у меня уже онемела рука. Днем я ее и так перетрудила – а сейчас глубокая ночь. Твой муж спит сном младенца напротив моей войлочной подстилки, а снаружи в наш шатер заглядывает луна. Я слышу, как за лагерем, за полевыми конюшнями, воют волки; и наши кони пугаются их и волнуются в своих стойлах.

Сейчас выйду успокою моего красавца, а потом лягу спать. Или завтра засну в седле, с копьем в руке, а Валент нечаянно меня убьет. Может, он этому обрадуется?

Если ты тоже бодрствуешь ночью, ложись и засыпай: может быть, мы снова приснимся друг другу!

Но я не спросила тебя о твоих делах - а я жажду услышать все, чем ты живешь, каждую мелочь. Не получала ли ты что-нибудь от Леонарда? Ты знаешь, что его письма для тебя будут доставлять в мое имение: так что смело посылай ко мне.

Мои письма ждут нашего черного комеса в Константинополе, и я до сих пор не знаю, отосланы ли они: какие расстояния разделяют людей! И, всего печальнее, - союзников, которые друг другу больше всего нужны!

Пишу сейчас и не знаю, прочтешь ли ты эти строки, как Леонард, - но я рада уже тому, что высказала душу; и знаю, что сейчас коснулась твоей души. Ты поймешь, что я думаю о тебе.

Фома передает тебе и вашим детям приветы и поцелуи, и можешь быть спокойна за него: по крайней мере, сейчас. Несравненный патрикий еще не торопится домой – но скоро заторопится, несмотря на свои успехи: это такой человек, мы обе знаем, и очутится дома он, несомненно, гораздо раньше меня. Так что наслаждайся пока своей свободой. Гелиайне”.

Феодора на несколько мгновений опустила голову на стол, на письмо; она и вправду засыпала, как и царица, и только сейчас, стряхнув с себя очарование беседы, вспомнила об этом. Но потом заставила себя поднять голову – и взять приготовленный пергамент, пододвинув к себе чернильницу.

Феодора осмотрела библиотеку, которая сейчас, при свете одной только свечи, пугала ее своей позолотой и белыми статуями крылатых не то ангелов, не то амуров, выглядывавших между стеллажей. Сейчас эти создания казались насмешкой над христианством, так свойственной Фоме. Феодора утерла навернувшиеся слезы.

Обмакнув перо в чернильницу, она склонилась над пергаментом.

“Моя дорогая василисса!

Ты просишь меня описывать все мелочи моей жизни – но они кажутся такими незначительными в сравнении с твоей жизнью, и мне представляется почти преступным отрывать тебя от твоих дел. Но, может быть, я преувеличиваю – может быть, и ты преувеличила?

Не сердись: я знаю, что порою только чужой взгляд заставляет нас видеть правду своих дел. Я стараюсь всегда говорить тебе правду: и сейчас, прочитав твое письмо, я восхищаюсь тобою больше, чем когда-либо прежде. Назовешь ли ты меня после этого восточным человеком?

Мне кажется, что мы, как и вы, люди сразу и западные, и восточные – и прямые, и лукавые!

Прежде рассказа о моих домашних делах я признаюсь, что уже посылала в твое имение: и там меня ждало письмо от Леонарда. В этот раз совсем короткое, но полное страстной любви; и он опять прислал мне дары, ларец слоновой кости, наполненный пряностями к моему столу, и шелковую ткань, голубую с серебряными и золотыми блестками, в которую даже неудобно рядиться: она почти прозрачна. Могу только догадываться, как дороги эти подарки.

К великому сожалению, в этот раз Леонард почти ничего не рассказал мне о том, чем сам занимается. Может быть, тебе это известно лучше? Может быть, ты получишь весть от комеса еще раньше, чем до тебя дойдет мой ответ?

Я теперь еще больше убедилась, что Леонард необыкновенный человек: ведь так он откликнулся на письмо, которое я отправила из твоего дома два месяца назад. В этом письме я призналась Леонарду, кто мы с тобой друг другу. Теперь признаюсь и тебе.

Однако я в растерянности: не знаю, какими словами говорить с комесом, особенно когда меня осаждает второй черный кентарх! Ведь ты мне не солгала насчет Валента Аммония? Пожалуйста, не шути такими вещами!”

Феодора писала, забыв о сне, пока не догорела свеча; и тогда она запечатала письмо и, спустившись вниз, отдала его посланцу Феофано, который спал на полу в гостиной, завернувшись в толстый и теплый походный плащ.

Этот юноша встрепенулся от ее прикосновения и сел, пряча письмо в сумку; глаза его загорелись готовностью. Не из греческих ли добровольцев он был? Феодора улыбнулась, положив руку юноше на голову, на каштановые густые волосы.

– Отдохни как следует, - проговорила она, - но потом поезжай быстро, как можешь быстро! И берегись!