Феодора ощутила, как рука царицы притянула ее к горячему нагому телу, и почувствовала, что у нее болят все мышцы. Феофано поцеловала ее в висок и растрепала ее влажные волосы свободной рукой.

– Вот так… неистовствовали дочери моей земли в дни священных празднеств, - тяжело дыша, пробормотала царица. – Вот так они упражняли свою гордость, свою страстность и силу! Я горжусь тобой, славянка, - ты мне не уступала сегодня!

Феодора приподнялась, что далось ей нелегко: все же она была далеко не так вынослива, как ее госпожа.

– Это лишь сегодня, царица, - сказала она, встретившись с подругой глазами. – И ты это знаешь! Страстность и силу нужно куда-то девать, моя госпожа; но ты неизбежно причинишь великими деяниями зло, порушишь чьи-то жизни! Вот поэтому мужчины, воины и разрушители, гораздо более страстные, чем женщины; вот почему мы, северяне, холоднее южан! Потому что мы прежде всего бережем друг друга!

Уголки губ Феофано тронула улыбка.

– Ты права, славянка. Но я южанка - и правительница, и ко мне твои слова не относятся.

Чтобы смягчить свою резкость, она еще раз поцеловала возлюбленную и прижала ее к себе.

– Спи, - прошептала она. – Позволь себе забыть на сегодня, что ты христианка, мать и жена: сегодня ты моя свободная подруга, только со мной ты свободна до конца… Только со мной ты настоящая… как я с тобой…

Феодора уснула, все еще прижимаясь к своей филэ, - и ей приснилось, что они обе, нагие, скачут вместе верхом на прекрасных конях через бескрайнее поле, зеленое и цветущее. Солнце палит их тела, ветер резко обдувает, развевает волосы, но они счастливо смеются, ощущая, что царствуют над этой природой - и безраздельно ей принадлежат. Между их бедер под бархатистой кожей лошадей сокращаются могучие мышцы, как работают их собственные мышцы. Кожаные пояса стягивают талии - на бедре у каждой из подруг меч; кожаные перевязи охватывают грудь - за спиной у каждой лук. Они наги, но не как жертвы на мужском ложе, а как самые свободные из женщин: они быстры, как вихрь, глаз у них орлиный, а рука бьет без промаха! Они отразят любого врага, который посмеет на них покуситься!

Амазонки встречаются ликующими взглядами и, восторгаясь красотой и силой друг друга, ощущают, что способны на все.

Утром они проснулись поздно. Никто не будил их… хотя кто к ним заглядывал, женщины сказать не могли: они не запирались.

Феофано увидела в глазах подруги отражение собственных чувств – и, улыбнувшись, поцеловала ее.

– Успокойся! Никто ничего не скажет. Все взрослые в этом доме давно знают; а твои дети еще слишком малы.

Она первая накинула одежду – памятный московитке длинный спартанский пеплос с несшитыми боками, обнажавший бедра при каждом шаге, – и, выглянув в коридор, никого там не нашла. Тогда гречанка велела Феодоре идти мыться, сказав, что присоединится к ней позже.

На прощанье еще раз поцеловала подругу и шепнула:

– Помни, что сейчас для всех нас главное – продержаться, устоять в нынешней войне! Судить будут только проигравших, а на слабости вождей люди закроют глаза, как всегда было!

Феодора кивнула: царица была не только совершенно права – а еще и имела силу отстаивать свои слова. Ей бы такую силу!

Но пока она принадлежит Феофано, госпожа всегда ее поддержит, как она будет поддерживать госпожу, во что бы то ни стало.

У Феодоры по-прежнему болели все мышцы, но это была такая боль, которая полезна и воспитывает. Она шагала и улыбалась.

Они сошли в столовую поздно, и Феодора появилась первой: муж давно уже ждал там, вместе с мрачным Дионисием, под взглядом которого московитка ощутила себя преступницей. Щеки ее невольно вспыхнули; но она заставила себя не опускать глаз. Аммоний кивнул ей: конечно, но тоже много чего подозревал, если не знал наверняка, но промолчал. Сейчас не до самосуда и не до счета грехов – день бы простоять, да ночь продержаться!

Феодора посмотрела на Дария – и тот позволил себе улыбнуться, глядя ей прямо в глаза; а потом поклонился. Этот знал несомненно. Но мальчик точно не воспользуется слабостью царицы во вред ей: не таков!

Фома сидел не поднимая глаз, и, по-видимому, плохо спал ночь: Феодоре стало жаль его… но поправить ничего было уже нельзя, сердцу и телу не прикажешь. Да Фома и сам понимал, что лучше жить им теперь невозможно: понимал, какова его жена, какова его сестра и каков он сам!

“Потом я поговорю с ним… нет, не буду: все худо-бедно наладится, - подумала Феодора. – Впрочем, оно и не разлаживалось. Живем как живем”.

Фома наконец поднял глаза, и жена улыбнулась ему: патрикий улыбнулся в ответ, хотя тут же отвернулся опять. Феодора вздохнула, чувствуя, что муж смирился: ничего, война есть война!

Когда в столовую сошла Феофано, все зароптали: такое сияние исходило от нее. Все люди, казалось бы, одинаковы – но те, кто призван вести, излучают силу, которой прочим не обрести и, тем более, не научиться дарить!

Дарий встал навстречу царице и поклонился; поднялся и Дионисий. Фома остался сидеть; и Феофано нахмурилась. Но облачко недовольства тут же отлетело. Она протянула к своим подданным сильные и красивые руки, отягощенные перстнями и браслетами, - точно дарительница удачи.

– Друзья, мы выступаем завтра, - ясным голосом сказала она. – Поэтому сегодня всех ожидает отдых… все будут делать то, что пожелают, и проводить время с теми, с кем пожелают. Если, конечно, закончили свои приготовления.