– Лучше уж я останусь вовсе без жены, как ты, - чем стану хозяином в гареме!
– однажды в запальчивости сказал Мардоний.

У Микитки со щек сбежала краска – а Мардоний, давно узнавший главную постыдную тайну своего старшего друга, в ужасе ударил себя в грудь и стал вымаливать прощение за неосторожные слова. Микитка только рукой на него махнул и ушел – и не показывался Мардонию на глаза до самого вечера; и уже ночью юный македонец пробрался к нему на солому в амбар, где Микитка устроился спать. Разбудив его, Мардоний опять попросил прощения.

– Перестань, - хмуро ответил евнух. Он ладонью выбил из русых волос солому и попросил:

– Дай поспать.

Мардоний обхватил друга за пояс одной своей тонкой рукой и уткнулся в солому рядом с ним; и только тогда Микитка понял, как сам жесток с этим сиротой. Он погладил Валентова сына по черной голове и сказал, что не сердится, - это была правда: Микитка почти не рассердился, даже когда Мардоний невольно обидел его. Бывший паракимомен императора давно укрепил свое сердце против таких слов; но иногда их было все же очень трудно стерпеть.

Потом они оба еще долго не могли заснуть, взволнованные до слез своим объяснением, - а Мардоний, глядя на старшего друга в темноте, вдруг признался:

– Я тебя люблю… я никого еще так не любил, как тебя…

Микитка улыбнулся, потом нахмурился, скрывая, что смущен и растроган.

– А как же твой брат? Отец?

– Отца у меня больше нет, - ответил Мардоний: с простотой отчаяния. – Я хочу, чтобы он остался жив, и каждый день молюсь об этом… но не смогу даже заговорить с Валентом, если мы еще встретимся!

Юноша вздохнул и перевернулся на спину, зашуршав соломой.

– А Дарий… я был еще мал и глуп, когда мы расстались с ним! Если бы мой старший брат сейчас был у меня, я, наверное, любил бы его как тебя! Он такой смелый… и благородный; и умный!

“И притом не скопец, - подумал Микитка. – Может, старший Аммоний уже и женат. Пора жизнь жить!”

– Мне странно, что твой дядя-герой до сих пор тебя не искал, - хмуро сказал евнух, взглянув на Мардония. – Не верю я, что он ничего не может! Уж, наверное, побольше нас – он ведь знатный господин, и для вас он свой!

– Ты забыл, что дядя до сих пор не знает о моем побеге, - пылко возразил Мардоний. – А даже если вдруг и узнал…

Он вдруг словно споткнулся, приугас.

– Если дядя узнал, что я бежал от отца, молю Бога, чтобы он не приехал сюда и никого за себя не прислал! Его люди наверняка попадутся! Обо мне, может, скоро и вправду забудут; а если Дионисий что-нибудь сделает, он опять взбаламутит эти воды, и тогда горе всем!

– Молись, - ответил Микитка, тяжко вздохнув.

Все, что он мог сказать, - все, что он мог сделать! Но так ли это мало? Не вострее ли божье слово турецкой сабли?

Может, слово бы и перерубило вражью саблю, - если бы в эти часы и дни об исполнении своих желаний молились только Микитка и Мардоний.

“Молитвы – они как птицы, которые летят на божье небо, - подумал евнух, глядя на своего смуглого друга, который уже заснул. – И как много их летит: супротив друг дружки… Они сшибаются грудью и падают; и которая до Господа дойдет, кто может знать?”

А еще Микитка подумал, что свободно путешествовать могут только богатые и знатные, благородные люди, что бы это ни значило, - и они-то и видят мир, и владеют им, и мир видит их.

“А мы этим боярам – как трава, как корм подножный, - размышлял юноша. – Был человек, мучился… а не станет, и памяти по нем не останется”.

Наверное, это справедливо.

Только как разберешь, кто перед Богом выше? “Бог один может разобрать”, - подумал Микитка: как всегда в минуты мучительных душевных сомнений, прибегнув к этому безбрежному океану, в котором омывалось столько разных народов.

Микитка поцеловал своего названого брата в разгоревшуюся щеку, как когда-то давно делал его предатель-отец; и, поворочавшись на колком ложе еще немного, наконец уснул рядом с Мардонием.

Дни потянулись своим чередом – Джузеппе ди Альберто, их итальянский хозяин, не собирался никуда уплывать, хотя вел оживленные дела, сидя на месте. Валент Аммоний, изредка наезжавший в Город в эти месяцы, опять пропал в своих горах.

Оба младших брата Микитки были уже большие и разумные; а к тому времени, как Владимир, меньшой сын Ярослава Игоревича, начал бегать, и Евдокия Хрисанфовна отцвела. Она оставалась все еще красивой и сильной женщиной, но утратила способность рожать: часто для жены это самая счастливая пора.