Пока они дожидались кораблей, Микитка в стороне от других разговаривал с сыном Валента и успокаивал его. Мардоний страдал тихо, но глубоко: он очень боялся за своего брата… и мучился поступками отца. И за отца он тоже боялся.

– Не тронет их никто, - убежденно говорил Микитка, гладя приятеля по худому плечу. – Таких, как твой отец, раз два и обчелся, что у нас, что у турок… храбрецы - они люди все больше простые, - высказал русский евнух свое давнее соображение.
– А Валент и вояка добрый, и ловкий человек, и благородный господин! А пока он жив, и твоему брату ничего не будет.

Мардоний покосился на него черными Валентовыми глазами.

– Как ты говоришь о моем отце… будто он нам не враг!

– Враг, - вздохнул Микитка. – А враг не человек, что ли?

Они оба посмотрели на Софию, которая, ни на кого не глядя, расчесывала свою угольно-черную косу, свалявшуюся с ночи.

– А ей как будто все равно, - заметил Мардоний: почти с отвращением.

Микитка улыбнулся.

– Это потому, что она женщина. Женщине первое дело – себя сохранить, - сказал он. – Хорошо, что хоть не плачет, держится!

Евнух прибавил:

– Ты не вскидывайся на Софию… она же сестра твоя, семья: больше ведь никого не осталось!

Мардоний угрюмо кивнул.

– Правда, никого.

Потом юный македонец поднялся и, пересилив себя, пошел к сестре. София, прервав свой туалет, удивленно взглянула на брата; но потом улыбнулась ему, и вскоре они уже разговаривали. Микитка улыбнулся тоже, радуясь, что отвлек обоих.

Самый большой страх, потерять корабли, висел над ними с ночи. И эта туча не рассеивалась – а, клубясь, росла и чернела: если предположить, что корабли комеса задержал паша, он мог узнать, куда направлялся Леонард Флатанелос, – и тогда сюда придут не союзники комеса, а корабли паши. И все смерти, все геройство беглецов окажутся напрасными.

Микитка подумал о тех книгах, которые Дарий подарил брату на прощанье, - Мардоний спас их, потому что все время носил при себе! Микитке, который сделался таким же книгочеем, как его греческие учителя, не терпелось узнать, насколько эти сокровища пострадали в воде, и заглянуть в них; но сейчас было совсем не до того.

Московит уткнулся лицом в ладони и подумал о Фоме Нотарасе. Человеке, который так им мешал и без которого никто из них не мог обойтись, потому что он очень много места занимал у всех в мыслях, пусть и нелестных… Каждый нужен на своем месте: а Фому Нотараса мало ценили и почти презирали, потому что он был не на своем. Или же такие люди подобрались вокруг него.

Не всем же быть героями! Патрикий Нотарас – такой умник, которому именно от ума не хватает храбрости.

“Господи, хоть бы он живой остался, - подумал русский евнух, которого переполнила горечь и благодарность к своему наставнику. – Но ему нельзя быть с нами: у нас его опять запинают, хотя он лучше многих… Что за собачья жизнь!”

Микитка встал и прошелся по берегу, чтобы размять ноги, - он посматривал по сторонам и наверх: на песочно-желтые скалы, на кипарисы, на монастырь, - и его не покидало чувство, что за ними наблюдают из всех этих укрытий.

“Блажь, - подумал Микитка, - боюсь, вот и кажется… Остальным, наверное, так же мерещится”.

Он перекрестился, потом вернулся к товарищам и сел – несколько поодаль, обхватив колени руками и поставив на них подбородок. Ветер шевелил длинные русые волосы евнуха; и он отметил, что ветер переменился: теперь дует от острова. Хорошо будет уплыть, но причаливать трудно.

Микитка вздохнул и помолился за комеса. Больше он все равно ничего не мог сделать: и только подумал, что не следовало Леонарду уходить на поиски сейчас, когда эти галерники, разбойники, могут рыскать где угодно. Сколько их было на корабле – две сотни, больше? А сколько Леонард освободил?

Вот придут другие корабли с воинами, тогда и можно будет это воинство уряжать… да ведь и на них, конечно, галерники гребут? А если они стакнутся между собой – беглые и новые?

Микитка подумал, что если бы на Руси начали строить галеры, то сажали бы на весла только вольных: русский человек к тяжкому труду привычен, и вольный труд, а тем паче такой нужный, ему не каторга.

Леонард вернулся через два часа: солнце взошло высоко, чайки кричали под ясным небом, а никаких кораблей на горизонте не появлялось. У комеса был озабоченный и задумчивый вид – странный вид; и он опять прихрамывал, хотя с утра ходил как здоровый.

Феодора вскочила и первая бросилась к нему; но, подбежав к комесу на глазах у товарищей, застыдилась и остановилась. Леонард улыбнулся ей и обнял; он только погладил свою подругу по спине и плечам, но всем захотелось отвернуться - столько чувства было в этом объятии.

– Ну, что? – спросила московитка, заглянув ему в глаза.

Комес вздохнул.

– Твоего мужа нет, - сказал Леонард. – Мы совсем никого не нашли…

Он взглянул на нее, и его карие глаза сказали еще больше.

– Что еще? – резко спросила Феофано, стоявшая поодаль плечом к плечу со своим Марком.