Отрок хрипло, надсадно дышал - но почувствовал, что теперь может немного думать. Его ум словно бы даже обострился здесь, в дворцовой тюрьме, в минуту отчаяния, – как ни удивительно: может быть, потому, что его никто сейчас не мог увидеть и потревожить.

Он вспомнил о матери, потом о Феофано… вспомнил ее ласковые руки, ее поцелуй, как иудин… Вдруг Микитка почувствовал, что эта женщина не может быть преступницей, что бы она ни сделала.

Он по-прежнему не хотел верить в ее вину, хотя из-за этой гречанки сидел сейчас в темнице в ожидании суда. Наверное, его казнят. Кто станет слушать раба, а тем паче русского раба?

Но Микитка чувствовал – если поверит в вину Феофано, упадет в черную яму безвозвратно и умрет вместе с нею.

Спастись им можно было, если можно, только вместе…

– Ты мне пособляла… Ты даже любила меня, - хрипло прошептал юный евнух. – Я для тебя был человек…

Был человек!

Микитка поднялся на колени и начал молиться.

Император не вставал с постели еще сутки. Двор за это время чуть не сошел с ума от страха; служили молебны, даже самые большие неверующие и насмешники часами стояли на коленях, взывая к небесам. Потом Иоанну полегчало, он смог сесть в постели и начал узнавать окружающих.

В отравлении никто не сомневался – в его золотом кубке найден был и яд, тонкий египетский яд, который убивал так же верно, как египетские гадюки. Почему же василевс остался жив – ведь он был уже стар и немощен?

Наверное, в этом был такой же коварный расчет, как и в тех письмах, которые нашли под постелью русского евнуха. Из этих писем несомненно явствовало, что русский раб сносился со своей матерью, которая служила у богатого и в высшей степени почтенного итальянца Марио Феличе, поставщика многих товаров ко двору императора… Русского раба несколько раз видели поджидающим кого-то в зале, куда он сбегал со своей службы, с которой постельничий по доброте и милосердию отпускал его. Но всего ужаснее было то, что во втором письме обнаружили тайнопись.

Чтобы составлять подобные невидимые послания, требовалась немалая искусность; но чтобы прочитать такое письмо, требовалось только подержать его над огнем.*

Чтобы объяснить это сметливому русскому мальчишке, достаточно нескольких слов.

Содержание же письма не оставляло никаких сомнений в виновности Феличе и его помощников: приближенным василевса было известно, какие славяне непокорные, дикие люди - свет истинного христианства так и не смог очистить и возвысить их. Но неужели же дерзкий русский раб готов был на верную смерть, покусившись на священную особу императора?

В этом засомневались даже те, кто видел письма собственными глазами; но потом постельничий предположил, и весьма разумно, что тавроскиф надеялся на помощь итальянских изменников.

Их руки пробрались везде – и могут даже открыть двери дворцовой тюрьмы…

Когда Иоанн смог говорить, он позвал к себе постельничего, которому велел сесть у своего ложа, удалив всех свидетелей.

Император сидел в кровати, с подушками под спиной; красивое старое лицо очень осунулось, глаза запали. Они были полузакрыты.

– Кого обвиняют в этом покушении? – спросил он. Так тихо, что Луке пришлось нагнуться к лицу всеблаженного василевса, чтобы расслышать его слова.

– Обвиняют итальянского поставщика тканей и пряностей… Марио Феличе, - ответил верный слуга. – Итальянец действовал руками мальчишки-московита.

Василевс открыл глаза, которые на миг ожили и засинели от удивления.

– Какого мальчишки?

– Младшего евнуха императора, - почтительно и скорбно ответил Лука. – Которого мой император взял вместо Сильвия. Вы видите, на что способны эти тавроскифы.

Иоанн поднял руку.

Он опять закрыл глаза и откинулся на подушки, но Лука больше не осмеливался заговорить. До тех пор, пока василевс не ответил, так же тихо, но непреклонно.

– Ты полагаешь, Лука, что я поверю, будто неученый мальчик из Московии способен измыслить и осуществить такое преступление?

– Никто и не говорил, будто он измыслил его, - в голосе Луки прозвучало мягкое возмущение, которому он дал волю. – Но он послужил орудием!..

Иоанн снова прервал его речь.

– Лука, отравлено мое тело, но не ум. Я понимаю, кто способен на такое дело, а кто нет.

Лука молчал, всем видом олицетворяя праведное негодование – на которое император не обращал больше никакого внимания.

После долгого молчания василевс спросил:

– Где этот мальчик?

– В тюрьме, мой василевс.

Лука замешкался перед ответом, но ненадолго: он знал, что его положение при императоре непоколебимо.

– Я желаю видеть его, - сказал Иоанн. – Пусть его освободят и приведут ко мне.