Послышался топот: возвращался Марк. А с ним еще целый отряд вооруженных воинов. А среди них…

– Матушка! – крикнул Микитка во весь голос.

Он тут же ужаснулся своего крика, устыдился своего позора; но Феофано не успела зажать ему рот и удержать, его чувство было быстрее ее воли. Евнух бросился к своей матери, и она прижала его к груди. У нее были такие же сильные руки, как у Феофано, а пахло от нее дурно.

Как будто ее держали в черном теле - еще хуже, чем Микитку, который на службе у императора ромеев спал и ел по-солдатски, но соблюдал чистоту, как и все русские люди, и его греческие господа, очень заботившиеся об опрятности.

Не то что итальянцы…

– Господи… Микитушка!

Мать отстранила его от себя, чтобы посмотреть в глаза; и он увидел, как она спала с лица, и в голове прибавилось седины, особенно заметной в темноте, – сейчас голова Евдокии Хрисанфовны была непокрыта. Но это была его мать, и в груди у Микитки словно засияло солнце. Он был бесконечно счастлив в этот миг, как и она.

– Идемте, идемте, - поторопила их Феофано. – Быстрее!

Мать с сыном пошли, держась за руки, куда их гнали, и греческие воины окружили русских пленников, скрывая от всех. Феофано шла впереди.

Микитка увидел большую крытую повозку. Дверь сбоку была отворена; Феофано указала им внутрь.

Он посмотрел на мать – та кивнула. Мать взобралась в повозку первая, ступив на подножку и скрывшись в темноте. Впрочем, Микитка различил, что в повозке горит светильник, подвешенный к потолку.

Тут юный евнух вскрикнул от чужого грубого прикосновения: его подсадил в повозку Марк, схватив подмышки и проворчав, что он “опять копается”. А Микитка вдруг почувствовал вину перед этими людьми, своими похитителями и поработителями: за то, что мешает им в их великих делах, уже в который раз.

Микитка сел на подушки, раскиданные по устланному ковром полу этой царской повозки, и посмотрел на мать. Мать сидела у оконца и смотрела на него. Евдокия Хрисанфовна не могла наглядеться на своего сына – но, наверное, понимала его хозяев и своих лучше, чем Микитка.

– Матушка… - сказал Микитка: вдруг его озарило. – Гречины… Второе твое письмо подделали!

– Я знаю, сынок, - спокойно ответила Евдокия Хрисанфовна.

Если его подделали, соображал Микитка, она и не должна была знать о втором письме… Но она знала. Русский раб улыбнулся матери, и она улыбнулась в ответ.

Тут они поняли, что все еще стоят, - и только Микитка удивился, даже испугался, как дверь в повозку отворилась снова и к ним вошла Феофано.

– Ну, все… Пока все! – сказала гречанка.

Она упала на подушки у окна напротив Евдокии Хрисанфовны и крикнула, отодвинув шелковую занавеску:

– Трогай!

И они помчались вперед, прочь из Константинополя, спасаясь из пламени, которое вот-вот охватит его.

Феодора сидела в саду, куда вынесли ее готовую статую, - точно одинокая жрица себя самой. Она не могла ни о чем думать. Как только она начинала, мысли и чувства разрывали ее на части.

Олимп оказался слишком хорошим учителем – может быть, лучше, чем сам об этом подозревал.

Феодора привстала с кресла, когда услышала быстрые шаги. Это был Олимп, прекрасный скульптор и ее друг. Славянка прижала руки к груди.

– Ну, что, Олимп? Вести?

– Госпожа, тебе письмо от господина, - сказал Олимп, который едва скрывал волнение. – Вот, возьми!

Он подал ей свиток, который Феодора схватила с жадностью. – А еще? – требовательно спросила московитка.

Олимп крепко взял ее за руку.

– Еще он велел передать тебе, что скоро приедет сам.

Ромей и славянка долго смотрели друг другу в глаза.

========== Глава 18 ==========

Евдокия Хрисанфовна скоро задремала – наверное, была очень измучена. Или просто нечасто сидела так мягко, сидела праздно. Феофано, увидев, что московитка спит, тихо поднялась и пересела к Микитке.

– Покажи, - шепотом приказала она.

Микитка понял и неохотно распахнул плащ.

Он терпел, пока быстрые пальцы Феофано пробегали по его телу. Чего еще ему осталось стыдиться – что может быть хуже того, чем он уже стал?

Потом Феофано позволила пленнику запахнуть одежду и окликнула его по имени. Он поднял голову – гречанка смотрела пристально и недобро.

– Если будешь вести себя как вол, волом и останешься, - сказала она. Потом прибавила:

– Сотри уныние с лица и не показывай матери этих следов! Я тебя подлечу сама, когда мы остановимся. Ничего страшного тебе не сделали.

Микитка долго молчал. Потом прошептал в ответ – губы его кривились:

– Так ты боишься, что она поймет…

– Поймет когда-нибудь, но сейчас не время терзать ее, - ответила гречанка. – Ты понял?