“Разве теперь время?.. ” - хотел он выкрикнуть Метаксии в лицо.

Но ныне между ними стояла тьма, которая только сгустилась, пока они были разлучены… Они говорили на одном языке, на прекраснейшем из языков, – языке божественного откровения, - но больше не понимали друг друга.

– Как там наша Феодора? – вдруг спросила Метаксия. – Она очень боится за тебя?

Метаксия улыбалась, как будто шутила.

Фому вдруг охватило желание схватить эту женщину за плечи и трясти, пока не вытрясет признание; но он только стиснул зубы и кивнул.

– Она любит меня.

– Надеюсь, так, как ты этого заслуживаешь, - сказала Метаксия. Фома покраснел, но промолчал. Метаксия умела говорить любезности, которые звучали как оскорбления, - и оскорбления, похожие на любезности. Они оба были научены этому в совершенстве при дворе василевса. Как ему сейчас хотелось схватить эту женщину за плечи и трясти, пока в ней не останется ничего, кроме любви к нему и правды!..

Он, кажется, и в самом деле поглупел от своей любви. Но не отказался бы от своей любви… он ни за что не хотел опять поумнеть так, как Метаксия.

Только не так, как эта несчастная поумнела семь лет назад.

– Идем, Фома, уже поздно, - мягко отвлек его от тягостных мыслей голос сестры. – Ты ведь не хочешь остаться здесь ночью на улице?

Патрикий рассмеялся.

– Спасибо, Метаксия. Я сейчас уподобился ослу.

Он подумал, что не скажет ей, где остались его слуги, - но сам пошлет к ним весточку… Если Метаксия не перехватит его посланца. Но не должна: даже она не в силах предусмотреть все.

За много дней пути от Города Феодора молилась перед образом – за всех, кого любила, и за своих врагов. Когда она все-таки легла, долго еще думала о них и не спала.

Микитка в эту ночь тоже долго не спал и молился, лежа на своей узкой жесткой постели. Он думал о том, когда опять увидит Феофано. На встречу с матерью евнух не надеялся - почти не надеялся, вспоминая лицо и слова гречанки.

Феофано он увидел через день – она поджидала его в зале, в котором Микитка привык околачиваться, когда выдавался свободный час. Тогда постельничий отпускал его погулять, видя, что мальчик томится. Русский пленник не походил на других евнухов, в которых умирали все человеческие чувства, - и не походил на самого Луку: но этим он, пожалуй, и пришелся по сердцу василевсу.

Феофано подошла к Микитке, улыбаясь, теперь с открытым лицом и в ярком драгоценном наряде. Ее алая туника, расшитая золотом, с золотой бахромой и белой розой на груди, наверное, бросалась в глаза всем вокруг. Микитка ужаснулся такой смелости. Но, может быть, таков ее умысел – или греческая госпожа на самом деле невинна?

Ему вдруг ужасно захотелось в это поверить…

– А у меня для тебя есть письмо, - шепнула гречанка, когда увидела, что евнух готов слушать ее.

Микитка быстро протянул руку – и тут же отдернул, будто обжегся. Феофано засмеялась.

– Вот же, вот! Посмотри: рука твоей матери.

И в самом деле: Микитка узнал почерк Евдокии Хрисанфовны – и даже ее манеру. У него мелькнула было мысль о подделке, но никакие гречины не смогли бы говорить с ним языком ее сердца.

– Что от меня нужно? – прошептал Микитка, спрятав письмо на груди.

Он уже опять совершенно забыл о благодарности. А Феофано, казалось, не обращала на это никакого внимания.

– Ничего дурного, - ответила греческая госпожа. – Успокойся, мальчик. Я ведь знаю, что ты не способен на дурной поступок.

Микитка огляделся; он вдруг подумал, сколько людей могло видеть их, и его бросило в пот. Феофано склонилась к нему и поцеловала; он чуть не подскочил от прикосновения ее губ.

– Теперь иди, - сказала она.

Микитка не двигался с места, глядя на нее.

– Служи, как и служил, - это все, что от тебя нужно, - прибавила Феофано, поняв, чего он ждет.

Микитка кивнул и пошел прочь. Он так и не нашелся, что сказать, - и вспомнил о благодарности, только когда Феофано осталась далеко позади.

========== Глава 16 ==========

Микитка спал, подложив руку под щеку, как спал еще маленьким, - спал безмятежно, устав бояться. Письма матери у сердца согревали его: Микитка на ночь положил их под тюфяк, чтобы не измять ненароком. Он получил всего два – но этого было довольно, рабичич радовался и такому привету: а пуще того радовался, что Феофано от него отступилась.

Может быть, поняла, что он не годится для черного дела, - и нашла себе других помощников… Или совесть заговорила.