Может быть, уже в следующем году эту статую турки переплавят на свои пушечные ядра, клинки и доспехи.

Феодора, стоявшая рядом с Фомой и вместе с ним переживавшая это огромное впечатление, уткнулась лицом в плечо любовнику:

– Едем отсюда… Или я сейчас расплачусь!

Он понял и бережно подсадил ее опять в седло, намереваясь отвезти домой. Но теперь Феодора захотела поехать в собор. Помолиться, если уж со свадьбой придется погодить. Патрикий опять уступил.

Когда они проезжали Большой дворец, Фома вдруг заспешил, ускорил шаг. Феодора оглянулась – и все поняла. Она увидела выставленные перед входом безобразные мертвые головы на почерневших от крови кольях: казалось, она отсюда читала на лицах преступников мучительные последние мысли.

“Орудия Флатанелоса и Метаксии… Орудия Господа?”

Феодора не стала креститься.

А когда они с Фомой входили в храм, точно брачующиеся, она вдруг столкнулась, почти нос к носу, с воинами, которых сразу признала за русских. Даже греческие шлемы и панцири не изменили их честных лиц, не заставили отворачиваться от своих, как то делали греки.

Старший из этих русичей, голубоглазый и с кудрявой бородой, с таким изумлением впился взглядом в ее лицо, что Феодора испуганно схватилась за своего покровителя. Нотарас схватился за оружие, хотя они были в церкви:

– Ты кто такой?.. – воскликнул ромей в ярости.

Но тут ссору мужчин предотвратила другая сила. Русича повлекла прочь женщина – его женщина. Узнав эту женщину, Феодора громко засмеялась, хотя они были в церкви:

– Матушка Евдокия! Мне тебя с супружеством поздравить? Когда успела?..

Эта женщина в главном соборе Византии стала - или готовилась стать женою русского человека, служившего императору ромеев; и еще могла упрекать ее, Феодору!

Но что думает о ней Евдокия Хрисанфовна, Феодора разглядеть не успела: московиты гурьбою пошли прочь.

Феодора замолчала – и, когда они прошли вглубь храма, долго молилась, отойдя от своего покровителя. Он не знал, о чем, - как и она не знала, о чем молится ее любовник.

Спустя небольшое время они переехали во дворец, где Феодора заняла другие, просторные, покои, - но теперь опять поселилась в гинекее, отдельно от покровителя, как это было принято. Ее итальянский портрет уцелел, несмотря на все передряги, - и был опять торжественно повешен в спальне. Ее сочинения были помещены в императорскую библиотеку, наравне с сочинениями византийских царевен, которые славились своею ученостью.

Прошло еще два месяца. Ни о Флатанелосе, ни о Метаксии ничего не было слышно.

В начале июля – через год и два месяца после своего пленения - Феодора, окруженная любовью и вниманием, с помощью опытного императорского врача произвела на свет сына.

========== Глава 37 ==========

Феодора родила легко, за несколько часов, - и когда прижала к груди сына, уже и не помнила о своих муках. Вернее говоря, как потом призналась Фоме, помнила, но назвала их “блаженными муками”.

Счастливый отец, еще прежде, чем подумать об имени для новорожденного, нашел для него кормилицу, чтобы дать роженице отдохнуть. Это было в обычае и у итальянцев – и у их предков, римлян. Но Феодора отказала.

Врач, принимавший роды, уже успел пошептаться с ней и надавать полезных советов; да она и без того знала, что лучше и полезнее всего кормить дитя самой. Конечно, грудь отяжелеет и больше не будет скульптурной. Но ведь и она сама давно уже не девушка – и не статуя!

Патрикий смирился; и теперь ему не было никакого дела до фигуры своей подруги, он любил ее, как любят святыню, завет предков, и целовал мать и сына, точно пригублял божественный нектар. Наедине родители – наедине, если не считать ребенка, - ласково и горячо спорили, как его назвать. До сих пор Фома Нотарас думал, что даст ему имя сам, как уже дал имя Феодоре. Но тогда она была чужачка - рабыня, забава… а сейчас его душа!

– Я бы назвала его в честь моего отца – Браздом, - улыбаясь и играя пальчиками сына, сказала московитка. – Но ваши священники не позволят такого имени…

Фома засмеялся, с наслаждением глядя на наследника. На его голове вился темный пушок, нос был вздернутый, как у всех младенцев, но было видно, что скоро, совсем скоро этот нос выпрямится и образует одну линию со лбом, тяжеловатые мужественные черты греческой лепки.

– У вас, как я погляжу, наследственное язычество, - сказал патрикий. – Но моему сыну славянским божком не быть…

Он поцеловал бледный лоб ребенка.

– Я бы назвал его Вардом*. Это древнее имя - и красиво, не правда ли?

Феодора нахмурилась.

– Это имя не греческое.

– Но византийское, и весьма славное, - сказал любовник. – Некогда оно принадлежало святому армянской церкви.

Феодора вздохнула.

– Хорошо, дорогой.

И вправду – древнее восточное имя будет очень к лицу ее сыну: особенно когда его голубые глаза потемнеют, как у нее самой. А она чувствовала, что так случится.