Шрифт:
1902
Мои глаза — два черных бриллианта, Они блестят под шляпою Рембрандта, Сюртук мой черен, черны башмаки, И ток волос чернеет вдоль щеки. Зачуяв злость, надменен я, конечно, Улыбка лжива, взор горит сердечно. Себе я вид преважный сотворю, Когда с фальшивым братом говорю. Хотел бы принцем быть я доскональным, Людовиком тринадцатым фатальным, И кто во мне, чувствительность поняв, Найдет поэта, очень он лукав. Однако, Бог, как рифму в важном гимне, Дал сердце мне — как всем другим — увы мне, Судьба, в забаве спутав смысл и счет, Огонь горячий заложила в лед. Все струны дрогнут, предо мной сверкая, Религия моя — душа людская. Когда пою, в мой входят звонкий пир Кровь, золото, и розы, и Шекспир.Les deux ^ames/7
1896
Под солнцем ярко-красным, В златистом ветре вечера, Пугаяся ночей, Моя душа дрожащая… Под голубой луной, В златистом ветре вечера, Счастливица ночей, Твоя душа поющая… Но здесь у нас в тени, В огне моих очей, Пугаясь света дня, Твоя душа дрожит. Но здесь у нас в тени, В лучах твоих очей, Счастливая от дня, Моя душа поет.La grande ivresse/8
1902
Ночами лета голубыми, Когда поют стрекозы, На Францию Бог пролил чашу звезд. До губ моих доносит ветер Вкус неба летнего — я пью Пространство, что свежо осеребрилось. Вечерний воздух — край холодной чаши. Полузакрыв свои глаза, Пью жадным ртом, как будто сок граната, Ту свежесть звездную, что льется от небес. И лежа на траве, Еще от ласки дня не охладевшей, С какой любовью я испил бы, Вот в этот вечер, Безмерную ту чашу голубую, Где бродит небосвод. Не Вакх ли я? Не Пан ли? Я пьянюсь Пространством, и горячее дыханье Я укрощаю свежестью ночей. Раскрыты губы небу, где трепещут Созвездья — да в меня стечет все небо! В нем да растаю я! Пространством опьянившись, небом звездным, Гюго и Байрон, Ламартин и Шелли Уж умерли. А все ж пространство — там, Течет безгранное. Едва им опьянился, И мчит меня, и пить хочу, еще!Charles van Lerberghe
Шарль ван Лерберг
Ballade/Баллада
1897
О, Мать, что же это, великий этот шум в ночи? О, Мать, кто же это дышит и кто воет так? — Снег идет. Это ветер зимний, что дышит так в буре, В снегу, и это бедные звери, Что не могут спать от голода и холода, Это они страдают, мечутся, бегают в лесу, Прыгают, и скачут, и проходят, Словно нищие, хромая, так и так, Все туда, куда уходит холод, ветер, Все за снегом, все за кровью, вглубь лесов, К одному смиренному корыту, Где на соломе — немножко звездного огня; Туда к печальной бедной колыбели, Где только что родился малый агнец, Которого лижет его мать розовым своим языком; И все в своих бедных одеждах, Некрашеной шерсти, в серых, в черных, и в темных, Цвета вечера, цвета тумана, Цвета земли и нужды, И все страдают в ветре, который рыдает, И воют и ревут, и лают и мяукают, И ветер воет и ревет, И дышит в хриплые трубы свои, в свой охотничий рог, И свистит в свои резкие флейты, и стучит зубами. И сосны тоже создают долгий пронзительный шум. Овцы блеют, молодые олени хрипят, Страшно кричит старик-олень. Лани проходят, со стрелою в боку, И зайцы, чья кровь — в снегу оставляет след, Там и бедные птицы также, Перепела, дрозды, куропатки, Голуби, летящие на сломанных крылах, С шеями, что вывернуты, с лапами, что скошены, Или падают — с раскрытым клювом — полным крови, И красные перья в снеге и в ветре летят. Это избиение невинных, Это крайняя, смиренная и скрытая, нужда Слабых, и робких, и кротких… Все же там есть вороны и волки. – А что же они говорят? – Они говорят: Голодно! Голодно! Еще, и всегда, без конца, и без отдыха: Голодно! Малые стонут: Нам голодно! Старые стонут: Нам голодно! Отец наш! Отец наш! Голодно! Голодно! Голодно! Отец наш! Где хлеб наш? А другие сразу кричат про голод и холод. Застонут так: Голодно! Закаркают: Холодно! – А рыбы, что они говорят? – Рыбы на дне пруда. Глядят подо льдом большими глазами, которые ранят. Они просят, в своих молитвах, Воды, и воздуха, так печально, голосом тихим; Ибо вода промерзла до земли, Ибо они задыхаются, и вот помрут. Там, они молятся в глубинах, И голоса их мрачные и сумеречные Восходят из великих, из пустынных прудов… Но никто их не слышит. – А что делают совы? – Вьются над городом, в мраке, Как похоронные колокола. Соединяйтесь! кричат они. Соединяйтесь! Голосом очень жалобным, очень кротким. И это верховная скорбь. Ибо волки и вороны Съели малого агнца, И мать его кровь его лижет, С блеяньем и с плачем; И услышать ее, сердце рвется твое. Ибо злосчастье на земле; И стенанье всемирное Ворчит и грохочет и к мрачному небу восходит, К небу восходит неумолимо. – О, Мать! Послушай. Кажется также, Что голос очень далекий поет… Где это голос твой, что так поет? Кругом так черно; мне страшно. Все ль еще снег идет? Лампада погасла, и огонь потух. Глаз моих ночь касается. Я засыпаю и плачу… О, Мать! Дай благословение вечернее Сердцу моему, что исполнилось жалостью. И спой мне, меня убаюкивая, Эту песню жалобную, трогательную, Которую поют они там, без конца, без конца… Мать, обними меня, как я тебя обнимаю, За всех, кому голодно, холодно, В ветре, в снегу, и во льдах. И скажи мне, не будет ли скоро мне грезиться, Что я маленький агнец, И что волк меня ест? – Спи, дитя. Это только есть сон… Спи, заря недалеко. А утром Золотые зазвонят колокола. Спи, усни. Вдали проходит дуновение апреля. Тает снег. И розы — вот… — О, Мать! Если так, будь мой ангел-хранитель, Возьми меня в руки твои, Меж тем как волк меня ест. Возле меня побудь. Обними меня…Entrevisions [12] /Из сборника «Прогалины»
Barque d'or/[Лодка востока]
12
Переводы стихотворений из сборника, изданного в 1898 г., вошли в статью Бальмонта памяти Ван Лерберга (Ван Лерберг Ш. Ищейки. СПб.: Пантеон, 1909).