– Когда мне было шесть, у меня умерла мать, - наконец вздохнул он и поднял глаза - куда-то за Аю, за Бенжи, на окно, за которым легко и невесомо кружили и оседали на огромной безжизненной голове каменного истукана крупные хлопья снега.
– И я мечтал о чём-то похожем. С тех пор прошло столько лет, что я, конечно, не помню деталей, но помню главное: именно тогда я решил для себя, что никто не в силах изменить существующее положение вещей - ни поступками, ни разговорами, ни смирением. Конечно, тогда никто так и не пришёл со мной разговаривать, да и самому мне некуда было идти...
– он снова помолчал.
– А теперь здесь появились вы.

Ая всё ещё молчала, и Бенжи обнял её.

– Ранняя инфантильная любовь нередко превращается в боль, - сказала Ая, обнимая одной рукой обнимающую её серебристую ручку.
– У тебя до сих пор болит, Сэсэн, и ты хочешь, чтобы перестало?

Она усмехнулась и свободной рукой выудила из воздуха чашку с фруктовым киселём:

– Пей.

Старик всхлипнул, кивнул и обеими руками взял чашку.

***

Всё, что происходит, только то и делает, что показывает маленьким слабым существам, что они не имеют никаких преимуществ перед реальностью, думал Бенжи, сидя ночью на самом краю каменной ладони голема, зависшей над монастырским подворьем. Всё, что ты можешь - это смотреть этой самой реальности в глаза.

Неба над головой у него не было - вместо неба в морозном воздухе коробом стояла утыканная острыми звёздами тьма.

– Ох, Бенжи, - прошелестело во тьме, и из-за его спины вышел и сел с ним рядом невидимый во мраке бурый тибетский лис.
– А ты вообще в курсе, что грустить тебе не положено?

– Я не грущу, - сказал андроид.
– Я удивляюсь. И не надо говорить мне, что этого мне тоже не положено, потому что того, что мне положено, ты мне всё равно не расскажешь.

– Я заметил, что ты ходишь сюда каждую ночь, - сказал лис, после чего поднялся, прошёлся по каменному пальцу и лёг, свесив вниз свои длинные лапы.
– И мысли у тебя любопытные - неравновесность, критические состояния и сменяющая тупики эволюция...

– Есть такое, - согласился Бенжи.
– Место располагает, что ли...

Лис невидимо зевнул в темноте:

– Лучше бы ты по ночам спал.

– Иногда мне тоже так кажется, - снова согласился андроид.
– Лучше б я спал. Так было бы проще.

Он поджал колени к подбородку и привычно обхватил их руками.

– По ночам я чувствую себя сторожем, приставленным к пруду охранять расходящиеся по воде круги.

– Ты знаешь, а я тоже слегка разочарован в игре, - вздохнул лис.
– Возможно, потому, что не люблю играть ведущие роли. Это скучно.

Где-то вдалеке послышался лай собак и звук проходящего по степи поезда.

– Слышишь?
– спросил лис.

Да, кивнул Бенжи.

– А спроси себя, для чего? Вот для чего ты сейчас слышишь то, что ты слышишь?

Почему никто до сих пор не открыл курсы, обучающие как правильно пережить вторжение сумасшедших инопланетян, подумал андроид.

– Очень смешно, - обиделся лис.
– А я, между прочим, серьёзно. Ты машина и, по идее, не обязан терпеть у себя ненужные девайсы. Тебе ведь действительно нет никакого дела ни до поездов, ни до живущих в степи животных.

Морф вздохнул, и Бенжи увидел в темноте, как его лисья пасть стала больше и шире, превращаясь в пасть крупного бурого пса.

– А вообще звуки - это то, чем ночь даёт понять тебе, насколько она переполнена, - сказал новоявленный пёс, подымаясь, потягиваясь и с наслаждением вдыхая вместе с воздухом плавающий у носа белый клочок тумана.
– И они вовсе не мешают охранять расходящиеся по воде круги. Ты, Бенжи, самая лучшая машина, которую я встречал.

Темнота зашуршала, и откуда-то снизу до Бенжи донёсся глухой звук прыжка тяжёлого, грузного тела.

– Бывай, - сказал морф.

– Бывай, смуглявая, каханая, бывай, - усмехнулся андроид.

54. 2331 год. Морфы.

В отличие от Бенжи, морфы вовсе не были озабочены эволюцией.

Они не занимались ни уменьшением энтропии, ни эскалацией неравновесности, ни даже отбором систем с благоприятными свойствами. Они играли.

Так играют предоставленные сами себе дети: не учась никаким поведенческим навыкам, просто оставаясь собой.

В ночь с первого на второе февраля две тысячи триста тридцать первого года под землю ушли Токио, Тиба, Осака и Йокогама - просто вывернулись, как снимаемая с руки перчатка, оставив на усыпанной снегом каменистой поверхности только зелёные проплешины парков и сеть каналов и рек.