Для пущей убедительности он почти ласково погладил меня по голове, а я едва сдержалась, чтоб гадливо не отвернуться.

Румяна расплылась в улыбке.

– Ясненько-ясненько. А то я уж решила, что муж и жена вы, да от воли родительской бежите.

Как же! Да пчёл диких в морду твою любопытную! И стало же дело, кто мы такие? Ух, сказала б я этой Румяне. Вот за что баб не люблю, так это за язык их длинный. И хоть сама баба да сболтнуть могу, а шибко не уважаю, коли в дело твое нос суют.

– Вижу, сдружились вы, хоть от матерей разных?
– не унималась противная баба.

– А чего ж нам вражду вести?
– улыбнулась я.
– Мы с братом не разлей вода всегда были. Белена-то замужем давно, а мы, младшие, остались и вместе росли.

– Любо-дорого посмотреть. Забавка, ты чего творишь?

Дочь ее, девчушка лет двенадцати, точь-в-точь как мать - пышная да востроглазая - все норовила чего-то из узла с вещами вытянуть.

– Прекрати! У тебя руки в золе. Чего доброго, сарафан мне измажешь!

– А на что тебе новый сарафан? Ты ведь не девка на выданье.

– И чего это ты говоришь?
– взвилась Румяна.
– Ох, задам я тебе, паскуде мелкой.

– Чего ей задавать?
– лениво отозвался Стоян.
– Дите правду говорит. Отвалили мы немерено за тряпки твои, а теперь еще и тронуть их нельзя.

– Ой, молчал бы!
– всплеснула руками супружница.
– Сам-то небось пропил бы в корчме. Или я не знаю, как ты с дружками своими гуляешь? Порадовался бы, что жена твоя красивой будет!

– К ушедшей твою красоту, зараза едкая, - пробормотал Стоян и принялся укладываться на ночлег.

– Тьфу!
– смачно плюнула Румяна.
– Людей бы постыдился!

– А чего мне стыдится? Тебя разве что...

– Ах ты, злыдень дремучий. Да чтоб тебе всю ночь упыри снились!

Стоян только фыркнул и отвернулся от сварливой жены.

– Вот, - заключила она.
– Видите, какой мне мужик достался! Одна беда с ним, с окаянным.

Мы с Ладимиром молча переглянулись и как-то без слов друг друга поняли.

Странным мне показалось только то, что Осьмуша, братец Румяны, весь вечер молчал. Сидел чуть поодаль да наблюдал за нами. Лишь при знакомстве слабо головой кивнул. Разве ж может парень в пятнадцать лет таким смурным да молчаливым быть? Не может, верно говорю.

Ладимира я спрашивать хоть и не стала, а по глазам поняла, что колдун насквозь его видит. Будто понял все сразу.

Наутро, когда спутники наши еще спали, ведун разбудил меня.

– Чего тебе? Рано ведь, - возмутилась было я, видя серое марево предрассветных сумерек.

– Разговор есть. Идем.

Зная, что пощады не ждать, я встала и, кляня все на свете, поплелась за Ладимиром. Куда вел меня колдун ума не приложу. Только выйдя за границу круга охранного, что он вечером очертил, да отойдя еще на доброе расстояние, остановился.

– И припало тебе будить меня ни свет ни заря?
– начала я нападки, руки в бока упирая.

– Будет тебе злиться, Вёльма. Не знаешь ведь, кто с нами ночь ночевал.

– И кто ж поди-скажи? Странники мирные?

Ладимир только усмехнулся.

– Братца Румяниного видела?

– Видела. Тихий парень и чего же? Спать мне не давать теперь?

– Дура ты, Вёльма. Заклинательница, а дальше носа своего не видишь.

– Сам-то на себя глянь. Умник!

– Перевертыш он, - резко проговорил колдун.

Я вмиг остатки сна растеряла и рот раскрыла.

– Как же? Ларьян-батюшка...

– Так и есть. Меня сразу учуял, вот и молчал. За странника видать принял.

– И что ж делать нам теперь?
– я беспомощно оглянулась, желая убедиться, что не слушает нас никто.

У перевертышей слух острый, нос чуткий, а быстры и сильны они как ни один из людей. Ладимир потому и отвел меня подальше, чтоб сказать.

– Я враг ему теперь, - ответил.
– Как полнолуние найдет, так добычей стану.

Слышала я сказание о том, что как луна-девица в серебряный свой наряд одевается, так и выходят суженые ее, слуги ушедшей, тоску свою рассказать в истинном облике. Слушает она их песни да не отвечает. А те тоскуют, вновь и вновь возвращаются к возлюбленной своей.